После весьма горестного прощания, при котором она, вероятно, впервые почувствовала себя неправой по отношению к людям, чей дом покидала, она приступила к работе на новом месте, в семье состоятельного коммерсанта, хозяина шляпной мастерской в центре города, в качестве воспитательницы единственного, избалованного и необычайно красивого семилетнего мальчика. Терезу поразило хорошее настроение, постоянно царившее в этом доме. За стол садились почти всегда с гостями: приезжали то дядюшка, то кузина, то деловой партнер, то супружеская пара — родственники из провинции, всегда была вкусная еда и отличная выпивка, рассказывали анекдоты, разные сплетни, много смеялись и были явно рады, даже польщены, если Тереза тоже смеялась. С ней общались как с давней доброй знакомой, расспрашивали ее о родительском доме, о событиях ее юности. Здесь она опять могла рассказывать о покойном отце, старшем офицере, о матери, популярной романистке, о Зальцбурге, о разных людях, с которыми была знакома, не опасаясь выглядеть навязчивой. Поэтому ей тут легко дышалось. А мальчик, хотя и причинял ей много хлопот своей избалованностью и требовательностью, просто-напросто внушал ей восхищение. Тереза вскоре поняла, что родители, баловавшие сыночка, все же не могли оценить его по достоинству. Она нашла, что он не только не по летам умен, но и обладает какой-то особенной, почти неземной красотой, напомнившей ей портрет какого-то принца в маскарадном костюме, — она не помнила, чей это был портрет, который однажды видела в картинной галерее. Вскоре Тереза поняла, что любит этого мальчика не меньше, а пожалуй, даже больше, чем собственного сына. И когда однажды вечером тот слег с высокой температурой, именно она провела три бессонные ночи у его постели, умирая от страха, в то время как его мать, тоже занемогшая в эти дни, выслушивала лишь ее сообщения о состоянии сына, который, впрочем, на третий день уже полностью выздоровел. Вскоре после этого начали строить разные планы на лето, подумывали и об окрестностях Зальцбурга и охотно прислушивались к советам Терезы.

И вдруг ясным воскресным утром хозяйка дома пригласила Терезу в свою комнату и приветливым, как всегда, тоном сообщила ей, что через несколько дней они ожидают возвращения прежней воспитательницы сына, которая брала шестимесячный отпуск, чтобы навестить своих родственников в Англии. Сначала Терезе показалось, будто она чего-то не поняла. Но, с несомненностью убедившись, что ей придется уйти, разразилась слезами. Хозяйка утешала ее, всячески уговаривала и в конце концов даже немного пожурила в своей доброжелательной и легкомысленной манере за эту «сентиментальность». Ни она, ни ее супруг, по-видимому, и думать не думали о том, что причинили Терезе обиду или даже боль. Тон их общения с нею после увольнения изменился так неприметно, что Тереза, то и дело обманывая себя, верила, что сможет все же остаться. Более того, с ней по-прежнему обсуждали различные детали предстоящих каникул, и мальчик все время говорил о прогулках, катанье на лодках, походах в горы, которые собирался предпринять с ней. За столом ей постоянно приходилось удерживаться от слез. А однажды ночью она в полудреме замышляла разные романтические планы: похищение мальчика, покушение на воспитательницу, возвращающуюся из Англии. Даже еще более мрачные намерения, направленные против мальчика и против нее самой, теснились в ее мозгу. Утром они все, естественно, улетучивались.

Наконец наступил день прощания. Родители позаботились о том, чтобы сын на это время поехал навестить бабушку с дедушкой. Терезе подарили дешевую бонбоньерку и проводили с наилучшими пожеланиями, ни словом не намекнув, что хотели бы как-нибудь повидаться с ней. Спускаясь по лестнице с сухими глазами и каменным лицом, она знала, что никогда больше ноги ее не будет в этом доме. Такие решения принимались ею не в первый раз. Но даже там, где такое намерение у нее не возникало, где она расставалась с хозяевами мирно, можно сказать, по-дружески, даже туда она никогда больше не возвращалась. И то сказать — разве было у нее на это время?

Она поехала в Энцбах с надеждой отдохнуть на природе, с потребностью набраться сил среди тамошних людей, с отчаянным желанием любить своего сына больше и крепче, чем до сих пор. Ничего из этого не вышло, все показалось ей куда безнадежнее, чем раньше. Никогда еще она не оказывалась в столь чуждом ей мире. Ей мерещилось, что все относятся к ней предвзято, прямо-таки враждебно, и сколько ни старалась, ей так и не удалось почувствовать материнскую нежность к ребенку.

Самое худшее случилось, когда Агнесса, работавшая няней в Вене, приехала на несколько дней в Энцбах. Нежность шестнадцатилетней девушки к мальчику была неприятна Терезе, она не могла вынести, что юная девушка обращается с ребенком более по-матерински, чем она сама. А иногда поведение Агнессы отнюдь не казалось ей продиктованным материнскими чувствами. Все это скорее было напускным, словно Агнесса нарочно задалась целью разозлить и обидеть Терезу, заставить ее ревновать. И когда Тереза высказала ей все это в лицо, та ответила насмешливо и нагло. Фрау Лейтнер приняла сторону дочери, дело дошло до ссоры, при которой и Тереза потеряла всю свою выдержку. Возмущенная Лейтнерами, недовольная собой, она поняла, что будет только хуже, если она останется здесь еще на несколько дней, и впервые случилось так, что она покинула Энцбах, не прощаясь, — попросту взяла и сбежала.

Относительно нового места работы, к которой она приступила жарким августовским днем, ее ввела в заблуждение посредническая контора, что выяснилось достаточно быстро. Тереза попала отнюдь не в элегантную виллу к состоятельному фабриканту, как ей расписали, а скорее в очень запущенное большое здание, построенное явно с претензией на загородный дом, в котором во время летних каникул проживали четыре семьи, постоянно пребывавшие в состоянии ссоры с участием детей, так что даже в саду обычно возникали конфликты из-за площадок, скамеек и столиков, и то и дело приходилось разбирать взаимные жалобы. Самыми невоспитанными из всех детей были те трое — в конторе ей сказали только о двух, — которых предстояло воспитывать Терезе, трое мальчиков от девяти до двенадцати лет. Их мать была еще довольно молодая, слишком рано расплывшаяся, с раннего утра накрашенная особа, которая и по дому, и по саду расхаживала в домашних платьях сомнительной свежести, но для променада, как правило, облачалась в роскошные и эксцентричные туалеты. И сама она, и дети говорили на ужасном еврейском жаргоне, к которому, как и вообще к евреям, Тереза с давних пор испытывала известную неприязнь, хотя в некоторых еврейских домах чувствовала себя ничуть не хуже, чем в других. О том, что и семья Эппих, хотя и крещеная, принадлежала к нации, к которой Тереза относилась с предубеждением, она узнала с немалым удивлением лишь незадолго до ухода оттуда. Отец ее новых воспитанников, низкорослый сутулый человечек с грустными собачьими глазами, приезжал сюда только по выходным дням, ближе к полудню, по этому случаю между супругами почти всегда происходили стычки. После обеда он поспешно исчезал и отправлялся, как заключила Тереза по язвительным замечаниям его жены, в кафе, где до позднего вечера играл в карты и постепенно проиграл, опять же по утверждению жены, все свои деньги и все ее приданое. Тереза никак не могла понять, почему жена постоянно жаловалась, что он ею пренебрегает, поскольку той и самой всегда было не до него. Всю вторую половину дня она часами лежала на диване, потом наряжалась для променада и возвращалась, как правило, позже, чем ожидалось. С Терезой она была то приветлива, даже вроде бы искала ее благосклонности, то вспыльчива и раздражительна и во всех отношениях так бесцеремонна, что Тереза часто на нее обижалась. Помимо других дел, на ее супруга была возложена обязанность приносить ей книги из библиотеки, которые потом, однако, валялись непрочитанными на скамейках в саду или на диванах в комнатах. Тереза намеревалась сразу после возвращения в город уйти из этой семьи. Поэтому она уделяла своим подопечным, трем еврейским шалопаям, как она их про себя называла, не больше внимания, чем было необходимо, предоставляла им возможность играть во что хотели и вообще вести себя непристойно. А поскольку Тереза не знала, куда девать время, то иногда машинально брала в руки какой-нибудь библиотечный томик, открывала его наобум и читала то тут, то там какую-то главу, не вникая в содержание и не принимая его близко к сердцу. И однажды ей попался роман ее матери. Она открыла книгу отнюдь не с большим интересом, чем любую другую, поскольку все тексты писательницы Фабиани, которые читала раньше, казались ей не только скучными, но еще и смехотворными. Она читала ее в саду после обеда в относительно спокойное время дня, тишину нарушала лишь игра на рояле соседки по дому — история не вызывала у нее интереса, ей казалось, что она читала нечто подобное уже сто раз, — пока не дошла до места, которое почему-то вдруг взволновало ее. Это было письмо некоего обманутого и отчаявшегося возлюбленного, который неожиданно для нее самой проникновенными, дышащими правдой словами тронул душу Терезы. Через несколько страниц последовало второе, а потом и третье письмо того же сорта. И тут Тереза поняла, что письма, которые она прочла в книге, были те самые, которые много лет назад написал ей Альфред и которые мать тогда украла из ящика ее письменного стола. Правда, они были немного отредактированы, как того требовало содержание романа, но некоторые фразы остались нетронутыми. Сначала Тереза почувствовала только тихую грусть, которая всегда овладевала ею, когда она вдруг вспоминала Альфреда. Но потом ее охватило яростное ожесточение против матери, однако ненадолго — вскоре она уже весело смеялась и в тот же вечер написала матери в полушутливом тоне, что польщена тем скромным участием в произведениях знаменитой писательницы, которое ей предоставили, правда не поставив ее об этом в известность.