Ничто не указывало на близящуюся перемену. Супруги Реган по-прежнему обращались с ней дружелюбно, даже сердечно, между Терезой и девочками, особенно старшей, возникло нечто вроде дружбы, а игра в четыре руки с одаренным мальчиком стала любимым занятием, как вдруг в июне, незадолго до отъезда за город, госпожа Реган пригласила ее в свою комнату и объявила — правда, немного смущенно, но все же вполне владея собой и довольно холодно, — что они решили взять в дом гувернантку-француженку и потому, естественно, к большому их сожалению, вынуждены отказать ей, Терезе, в месте. Конечно, никакой срочности нет, у нее есть недели или месяцы, пока она не найдет себе подходящего места, а что касается ближайшего времени, то Терезе предоставляется право самой решить, поедет ли она с ними в Доломитовые Альпы или же — что ей в этих обстоятельствах, вероятно, будет приятнее — захочет устроить себе настоящие каникулы.
Тереза стояла белая как мел. Пораженная в самое сердце, она, однако, тут же объявила, ничем не выдавая своего волнения, что не воспользуется любезностью госпожи Реган и хочет покинуть дом, если это возможно, еще до истечения полагающихся двух недель.
Ей самой было странно, что пережитое потрясение оказалось недолгим, что она уже спустя час почувствовала некоторое удовлетворение, если не настоящую радость от предстоящей перемены в ее жизни. И вскоре призналась самой себе, что отнюдь не была в этом доме так счастлива, как ей иногда хотелось верить, и в случайном разговоре с фройляйн Штайнбауэр, воспитательницей в доме друзей семьи Реган — пожилой и озлобленной старой девой, — произошедшем в эти же дни, легко дала себя убедить, что ее просто использовали и выставили на улицу и что такова судьба всех женщин их сословия. Ровная вежливость госпожи Реган казалась ей теперь смесью безволия и лживости, а самодовольная и высокомерная суть известного доктора, как она теперь поняла, всегда была противна ее душе, их сын, хотя и весьма одаренный музыкально, был умственно отсталым ребенком, обе дочери, хотя им нельзя отказать в прилежании, были весьма посредственными детьми, младшая уже слегка испорчена, а старшая не лишена коварства. И что госпожа Реган давно уже посвятила девочек в предстоящие перемены в их жизни, в этом вряд ли могут быть какие-либо сомнения. Везде ложь и вероломство.
Тереза покинула дом с горечью в сердце и поклялась себе никогда больше не ступать на его порог.
Следующие недели Тереза провела в Энцбахе со своим мальчиком. Деревенская жизнь успокоила ее и поначалу так пришлась ей по сердцу, что она решила покуда давать уроки детям дачников, а позже, может быть, вообще остаться жить в этом поселке. На этот раз у нее было такое чувство, что она сможет общаться с простыми и большей частью дружелюбно настроенными к ней людьми гораздо лучше, чем с горожанами, чьих детей она должна была воспитывать и которые потом выставляли ее за порог.
Среди местных жителей было несколько таких, с кем она изредка любила поговорить, и они относились к ней и ее сыну с известной приязнью. Уже давно она познакомилась с двоюродным братом фрау Лейтнер, Себастьяном Штойцером, довольно молодым человеком, который недавно овдовел. Он был привлекателен, хорошо сложен, достаточно состоятелен и подыскивал себе новую жену, которая взяла бы на себя заботы о его усадьбе и домашнем хозяйстве. Обстоятельства сложились так — не совсем случайно, конечно, — что он частенько заглядывал к Лейтнерам и своей непринужденностью с некоторой долей юмора понравился Терезе, к тому же он так трогательно неуклюже возился с ее малышом. Его растущая симпатия к Терезе была для всех очевидна. Фрау Лейтнер не сочла нужным воздерживаться от прозрачных намеков, и бывали часы, когда Тереза всерьез подумывала, не связать ли себя с Себастьяном Штойцером брачными узами. Но чем чаще он показывался ей на глаза и чем откровеннее выражал свои чувства, в особенности когда на прогулке он неожиданно грубо и страстно прижал ее к себе, тем быстрее она поняла, что с ним никогда не будет у нее душевной гармонии, и так ясно дала ему это почувствовать, что он раз и навсегда прекратил свои попытки. А когда он исчез и на нее опять напала тоска, она начала упрекать себя за то, что общество малыша не заполняет целиком ее жизнь. Но вскоре успокоила себя тем, что при всей любви к ребенку она просто не способна долго сидеть без дела, а кроме того, не имела права вести столь праздную жизнь на природе, не думая о работе и, главное, о заработке.
И вот лето еще далеко не кончилось, когда она поступила на новое место, а именно в дом, который на первый взгляд показался ей довольно изысканным, в качестве то ли воспитательницы, то ли компаньонки к четырнадцатилетней девочке. Уже спустя несколько дней после ее появления в доме она поехала с матерью и дочерью в небольшой курортный городок в Штирии, где они поселились в плохонькой и даже не совсем опрятной гостинице, а глава семьи, высший государственный чиновник, остался в Вене. Баронесса держалась с Терезой вежливо, но была крайне немногословна. В городке жили почти одни пожилые, больные подагрой люди. Один тощий и плохо одетый шестидесятилетний господин на костылях, который, к удивлению Терезы, носил фамилию знаменитого, древнего венгерского аристократического рода, иногда после обеда присаживался за их стол и беседовал с дамами на своем родном языке, а больше они ни с кем не общались. Баронесса так экономила на еде, что Терезе вспоминались самые грустные дни ее юности. Изредка, оставшись наедине со своей воспитанницей, Тереза пыталась завязать с ней светский разговор в шутливом тоне — об особах, встреченных ею на променаде и в курортном парке, или о каком-то забавном случае. Но девочка была, очевидно, не способна хотя бы понять простую безобидную фразу, и пустой, если не сказать, глупый ответ — это было все, чего удавалось добиться Терезе.
В самую жару они вернулись в Вену, и трапезы отнюдь не стали более интересными благодаря участию в них хозяина дома, который с Терезой вообще не разговаривал. Когда она впервые получила возможность поехать в Энцбах, то вздохнула с таким облегчением, словно сбежала из тюрьмы. Издали дом баронессы, в котором она теперь обречена была жить, представлялся ей еще более противным, чем раньше, даже просто ужасающим, и она не могла понять, как она выдержала там так долго. Из-за присущей ей некоторой пассивности, а может, и в какой-то степени поддавшись очарованию аристократической фамилии, она все откладывала и откладывала свой уход, пока наконец под Рождество ей не вручили такой постыдно ничтожный денежный подарок, что ее терпение лопнуло, и она уволилась.
Однако тут для Терезы наступило плохое время. Словно судьбе вздумалось показать ей изнутри весь набор гадостей и подлостей в буржуазных семьях. А может, просто ее глаза мало-помалу открылись пошире, чем раньше? Три раза подряд она имела случай наблюдать рушащиеся браки. Сначала это были совсем еще молодые супруги, которые, невзирая на присутствие за столом двух ребятишек шести и восьми лет и не обращая ни малейшего внимания на Терезу, говорили другу в лицо такие ужасные вещи, что она боялась умереть со стыда. При первой ссоре она просто встала и вышла из-за стола. Несколько дней спустя, когда она вновь попыталась сделать то же самое, супруг вернул ее, потребовав, чтобы она осталась, так как ему обязательно нужен свидетель оскорблений, которыми осыпает его жена. В следующий раз с таким же требованием к Терезе обратилась жена. Оба часто устраивали у себя в доме вечеринки; в этом случае они разыгрывали перед приглашенными счастливую супружескую пару. Но иногда — и это было для Терезы самым непонятным — они и на самом деле прекрасно ладили друг с другом, так что Тереза была свидетельницей не только взаимных оскорблений, но и нежностей, которые задевали ее еще больше и казались куда отвратительнее, чем обычные ссоры.
Следующее место работы в ухоженном и богатом доме, где для нее оставалась тайной профессия мужа, который и вечерами редко бывал дома, поначалу ей показалось неплохим. Семилетняя девочка, вверенная заботам Терезы, была смазлива, доверчива и умна, а ее мать, иногда целыми днями не выходившая из своей комнаты, зато другие дни с утра до вечера проводившая вне дома и, по-видимому, вообще не заботившаяся о дочери, что у Терезы совершенно не укладывалось в голове, была особенно приветлива с ней. Эта приветливость все возрастала и постепенно приняла такую форму, которая вызвала у Терезы сначала изумление, потом отвращение и, наконец, страх. Однажды утром, после ночи, в течение которой ей пришлось держать дверь своей комнаты забаррикадированной, она буквально сбежала из дома и с вокзала, откуда уезжала на несколько дней к сынишке в Энцбах, отправила письмо хозяину, сообщая, что ей пришлось неожиданно поехать к заболевшей матери.