— Омара, хлопцы, не обижайте! Пойду вниз, курево кончилось, — и отправился, хромая, по тропинке.
— Что он говорил тебе? — спросил старика Бойко.
— Как мы поживаем спросил, давно не видались, — ухмыльнулся Омар. — Большие деньги дал бы Ибрагим-бек тому, кто его… — Он провел себе ребром ладони по горлу и покачал головой. — Один Ахмед Сабир был, тоже юз-баши[124], думал убить Искандер-Саляма. Пришел к нему: «Я бедный декхан, бери, эфенди, меня воевать, бить Ибрагим-бека!» А Искандер как лиса: «Декхан, говоришь? На винтовку, стрелять можешь?» Взял Ахмед винтовку, открывает, смотрит — патрон нет! А Искандер кричит: «Вяжите его, это басмач! Английскую винтовку знает! Откуда ты, собака, знаешь английскую винтовку открывать?» Ну, связали Ахмеда, увезли в Ашхабад и расстреляли. А я, когда Ибрагим-бека поймали, прятался, попом Исаил Мустафаев продал, привезли в Каган. Смотрю, в гэпэу этот Искандер-Салям! Смеется и говорит: «Знаю, это Омар Худаберды, юз-баши»… Уже они тогда не расстреливали, срок дали. Он теперь говорит: «Не бойся, будешь в конторе дневалить, я думал, ты давно дома, в Кулябе…»
Омар недаром назвал Соломахина лисой — это был необычайно проницательный, хитрый и умный человек, хотя можно было спорить о правомочности некоторых методов его работы (о них, как рассказывали вольные, без конца писала приисковая стенгазета).
Наш участок, который и раньше неплохо работал, скоро «загремел»: мы перегнали всех остальных на прииске, и в этом была немалая заслуга Александра Ивановича.
Звонить по телефону нам строго-настрого запретили, но ответить начальству разрешалось. Каждое утро, после обхода штольни (Яценко теперь почти не появлялся на участке), я вычерчивал план и диаграммы: уходка[125] выработок, отбойка горной породы и другие горняцкие премудрости за прошедшие сутки. Регулярно в одиннадцать утра мне звонили прямо из горного управления в Сеймчане, за триста километров отсюда. Я сообщал новые сведения, их потом передавали главку в Магадан. Но почти никогда не приходилось мне говорить правду— сведения, как правило, диктовал мне шеф, притом совершенно вымышленные.
— Сколько сегодня на уходку, Александр Иванович?
— Скажи: пятнадцать метров, а отбито сто шестьдесят кубов!
— Бог с вами, у нас всего шесть метров, компрессор остановился и ничего не отбивали!
— Передавай, как я говорю! Ничего ты не понимаешь: сейчас начало месяца, а они требуют уходку! Потом сэкономим!
Через неделю:
— В Сеймчане был пожар, они теперь на нас не обращают внимания… Сообщай: три метра уходки за день!
Таким образом он, не нарушая месячных показателей, всегда умел держать участок на высоком месте. В первых числах он позвонил в контору из поселка:
— Поздравляю, ребята! За прошлый месяц мы первые по управлению![126] Мастера получат премию два оклада! Жалко, вам денег не дают… Впрочем, у тебя нет неотложной работы? Спускайся к нашей вахте, через двадцать минут буду там!
Я передал новость Антоняну и побежал вниз — уже несколько недель мы находились в общем оцеплении. Возле вахты в «американскую» зону меня поджидал Соломахин с большим холщовым мешком.
— Один донесешь? Тогда ступай передай ребятам от меня за хорошую работу… Пусть бригадиры разделят поровну. А шоколад для Антоняна. Тебе вот новую линейку… Еще кок-чай Омару…
Я взвалил тяжелый мешок на спину. В конторе мы поделили сахар, табак, масло и варенье — все были очень довольны.
На участок был назначен горный инженер, только что окончивший владивостокский институт, Дубков. Молодой, энергичный и замечательно красивый: смуглое лицо с большими миндалевидными глазами свидетельствовало о присутствии какого-то персидского купца в его волжской родословной. Он оказался на редкость деятельным: в первый же день обегал все штольни и быстро освоился. С конторскими зеками, понимая, что без помощи бригадиров и маркшейдера ему не обойтись, держался довольно приветливо, но со стороны рабочих на него скоро стали поступать жалобы. Он грубил, попрекал зеков их положением, угрожал донести оперу. Соломахин не раз делал инженеру замечания.
Через полмесяца Дубкова назначили начальником смены, как единственного из горнадзора с высшим образованием — остальные мастера были практиками, «без бумажки». Наш участковый механик, спокойный, добродушный сибиряк Ершов, сказал по этому поводу:
— Ты далеко пойдешь, Дубков. Только три месяца как институт окончил, а уже стариков обскакал! У нас на уральском руднике тоже такой был — через год поставили главным инженером. Ну и локти имел! Всех старших распихал, всех съел, кого хитростью, кого подлостью…
— Не зевал, стало быть! А дальше он как? — Видно, рассказ пришелся Дубкову по душе.
— Дальше? — засмеялся Ершов. — Дальше вот что: задавило его в шахте насмерть. Предупреждали, что может быть обвал, а он:
«Трусы вы и не умеете работать!..» Ну, нравится тебе эта байка, Дубков?
Мы потом долго потешались, вспоминая эту сцену и лицо Дубкова. Окончательно перестали его уважать, когда заметили, как он относится к Омару. Старик исправно дневалил в конторе, у нас стало чисто как никогда прежде, он носил воду, в свободное время помогал Сторожуку в кузне, благо имел силу. А Дубков с первого дня почему-то взъелся на него, ругал, оскорблял. Омар на сей раз не решился лезть в драку, но заявил:
— Еще раз покажет свиное ухо — убью…
Мы предупредили Дубкова, тот взял и нажаловался, и старика на неделю посадили в карцер. Потом его поставили работать истопником и дневальным в доме охраны, который находился на склоне сопки над конторой. Однако Соломахин, узнав об этом, вернул старика на прежнее место и строго предупредил Дубкова, чтобы держался в рамках. Тот перестал ругаться, но умышленно грязнил в помещении, придирался к «тяжелому духу», якобы исходившему от Омара, и рассказывал оскорбительные нелепости про «идиотов чернож…». Позднее мы узнали причину столь навязчивой неприязни: отец Дубкова в двадцатых годах воевал с басмачами и был в бою ранен.
Лето выдалось неважное, почти ежедневно шли дожди, на работу мы ходили в телогрейках. Но на участке чувствовали себя свободно и спокойно, надзиратели у нас почти не появлялись.
А в лагере жизнь шла своим чередом. Неутомимый Гаврилов приготовил очередную неприятность: начал разъединять всех однодельцев, родственников, по возможности односельчан. Как выяснилось позже, на то не было официального указания, кум этапировал людей по собственной инициативе, дабы они не могли договориться о побеге (на практике же потенциальных беглецов сводили совсем иные связи, нежели родство или старое знакомство). Таким образом были разлучены братья, а в двух случаях даже отец с сыном!
Процветала самодеятельность. У нас было немало хороших музыкантов, актеров, акробатов. Им предоставляли более легкую работу, разрешали не стричься (привилегия, которой были лишены даже бригадиры!). Вечерами артисты собирались на сцене в столовой, репетировали, иногда очень долго — отбоя в одиннадцать для них не существовало.
Центром всех культурных занятий была КВЧ, размещавшаяся в небольшом бараке посреди зоны, одна половина его была отведена библиотеке. Там руководил Галкин, которого по имени никто не называл, небольшой круглолицый человек лет пятидесяти, в роговых очках, всегда очень тщательно одетый, тихий и незаметный. Он писал по заказу начальства стихи для «Молний» и «Ежей» (сатирические листки называть «Крокодилом» запрещалось, ибо это был журнал для вольных!), в которых «клеймил позором» лодырей, прогульщиков и симулянтов. Знаменитое двустишие, бичующее симулянтов-дизентериков: «Лучшее средство от живота — лом, лопата и кирка», висевшее у ворот, тоже было продуктом галкинской музы.
С обычными зеками Галкин держался просто, даже ругался, правда, нецензурных выражений не употреблял. На людях придерживался грубой официальной коллаборационистской линии, надеясь на поддержку начальства. Но среди своих, без свидетелей, менял лицо. Это был весьма образованный человек с хорошим литературным вкусом, богатым жизненным опытом и чувством юмора. Со временем я узнал его судьбу. Юрист по образованию, он сидел еще на Беломорканале, где тоже был культоргом, во время войны попал в плен и редактировал в Берлине власовскую газету. Мы знали, что Галкин семейный, но он никогда о семье не рассказывал — в лагере люди боялись за своих родных, были случаи их высылки только за то, что отец или брат сидел в Берлаге.