Правильно. Всё правильно. Наверное, я и правда сошла с ума. Но как-нибудь всё же распутать этот клубок надо. Все мои беды кивают на Мару. Как мне быть?

– Лучшая подруга, – повторила я, подбирая зонтик, – ты была мне всегда чуть больше, чем подруга, – она сверкнула насмешливым, но в то же время влюблённым взглядом. – А теперь я тебя почему-то боюсь.

– Ошибка твоя в том, – миролюбиво зафилософствовала Мара, – впрочем, это ошибка большинства людей, – что вы пытаетесь найти виноватого. Человек погиб – ищи виноватого, покончил с собой – туда же. Козла отпущения. А уж если несколько трупов и все на одной почве – конечно! Тут хоть кино снимай и романы пиши. Обязательно все пути поведут к нему, единственному и неповторимому злодею, убийце с большой буквы. А вам не приходило в голову, что этого злодея зовут естественный ход вещей? Вы все сражаетесь с ветряными мельницами, вам обязательно кого-то надо уличить. А этот кто-то на самом деле – обыкновенная (ну хорошо, необыкновенная), пусть необыкновенная – смерть.

– Вот ты и произнесла это слово, – сказала я, отдала ей зонтик, а сама побито побрела под дождь.

– И потом, раз уж ты заговорила о Диме, – Мара догнала меня, взяла под руку, заструила медовым своим голоском, – я давно тебе хотела это сказать. Ты должна быть скорей благодарна судьбе за то, что он ушёл в самый разгар вашей любви. Теперь ты никогда в нём не разочаруешься, у тебя на всю жизнь останутся о нём яркие воспоминания. Ведь мёртвых любить проще. А что было бы? Вы бы расписались, и ты сбежала бы от него через три года, как эта ваша Маргарита от своего…

Это было больнее всего. А главное – так пошло, нелепо, как соседская терпкая сплетня. Я почти мгновенно расплакалась и ударила Мару. Или наоборот – сначала ударила, потом заревела – ладонью по лицу. Зачем-то. Потом сама же бросилась её обнимать, просить прощения, плакать ей в плечо. Мара меня успокаивала. Я плакала и вытирала с лица платком слёзы, сопли, дождь, кровь. Откуда кровь? У Мары пошла из носа от моего удара. Или это моя кровь?

Помню, однажды мы с ней сидели рядом за столом, изучали какой-то альбом с репродукциями. Наклонили обе головы над столом, волосы стали падать, мешать, и я машинально заправила их за ухо. И как мы смеялись, потому что это её прядь я заправила по ошибке себе.

Сейчас я тоже не могла понять, чья это кровь на платке, и чьи слёзы, и чей дождь.

Ночью, лёжа в постели без сна, я вспомнила одну вещь. Когда я про Маргариту я Маре не рассказывала, имени её не называла. Значит, моя подруга всё-таки в чём-то проговорилась.

Георгий Максимов:

Помнишь ту смешную женщину, которая обещала нам исполнение желаний? Таких мест священных в каждом уважающем себя городе… Всякие статуи с затёртыми до блеска местами, в том числе и причинно-следственными. Потом Карловы мосты, замки, фонтаны и прочее. И всякий уважающий себя экскурсовод каждый раз делает открытие: обязательно сбудется, ни-ни. Я вам гарантирую, а если что – при встрече ко мне обращайтесь. С претензиями. Так она, кажется, сказала? И я ничегошеньки не поверил, но очень уж мне желалось.

Да, ты хотела спросить, что же я тогда загадал? Но постеснялась или из гордости. Я загадал два желания: первое трудное, второе и вовсе невыполнимое. Невозможное в принципе. Какие – не скажу. Ты же не спросила, я и не отвечу. Просто загадывать такое было безумием.

Но вот что интересно. То желание, которое трудно, – поверишь ли – сбылось. И я грешным делом подумал, что, может, того. Помогло. А насчёт второго всё больше задумываюсь.

Может ли Господь Бог повернуть логику вспять, вернуться к уже совершённому и переиграть его, сделать так, чтобы заведомо несбываемое – сбылось? Просто ради твоего страстнейшего желания.

Это кощунство, да? С моей стороны. Я опять забываю мудрую заповедь: изменяй то, что можно изменить, смирись с тем, чего изменить нельзя, и старайся всегда отличать одно от другого.Переврал цитату, ну ладно.

22. Обе

Мара:

Ну вот, иногда кажется, что всё пропало. Отчётливо слышен треск – это наша с Нюсей дружба ползёт по швам.

Понять не могу, чем я ей не угодила. Сидели вчера спокойно за ужином, Нюся всё молчала, думала, думала о чём-то, потом вдруг говорит. Надумала, называется. Новое обвинение мне сочинила. В том, что якобы я бывала в этом городе до встречи с нею и знала её этого Диму. Ага, нормально. Приехали. Я даже разозлилась и хотела Нюсе всё высказать – в нужном тоне. Потом смотрю: глаза у подруги моей совсем дикие, сумасшедшие какие-то. Ну не прошёл ей даром полёт с коня без парашюта. Даже страшно немножко стало.

Я успокоилась сама и стала её успокаивать. Главное, уже не знаю, что сказать, дабы моя дурочка мне поверила.

– Ты же знаешь, – говорю, – что в России я не была с тех пор, как родители разошлись, и мама…

– Это я знаю, – перебивает, – слышала много раз. Но теперь почему-то не верю. У тебя есть какие-нибудь доказательства?

– Но ведь и у тебя же их тоже нет? – чувствую, что опять закипаю, но маскируюсь улыбкой.

Пришлось идти в обход, через философию и психологию, как через забор лезть – в собственный огород. Никто, – говорю, – не виноват, в том, что все мы смертны. Ну и так далее, длинный у нас разговор получился. И стала она вроде бы уже соглашаться, кивать на мои вопросы, а потом опять вдруг ни с того ни с сего как кинется!

А что я сказала? Что она должна быть благодарна судьбе за то, что был в её жизни такой замечательный человек, как Дима. А она закричала, что он не был, а есть, и ударила меня по лицу. Этого я никак не ожидала.

Бедная моя Нюсечка, что же мне с тобой делать, как лечить? Ты скоро совсем превратишься в буйно-помешанную. Потом я её успокаивала, она плакала, уткнувшись лицом в мои колени, называла Маричкой, просила прощения. А я сказала, Нюся…

– Нюся, давай куда-нибудь уедем, подальше, вдвоём. Как в прошлом году, помнишь?

И потом мы устроили друг другу ночь примирения. Ещё вчера я накупила ей много новой музыки, всего девять или десять дисков. Примерно знаю, что ей нравится, только чур никаких связей и ассоциаций с её прошлой, прежней жизнью, жизнью-до-меня. Никакого Джо Дассена, которого она якобы слушала с Димой вдвоём в одних наушниках. Потому что музыка – самое сильное, самое больное из воспоминаний.

И вот я намешала вкусных коктейлей, включила музыку и предложила Нюсе потанцевать. Она сначала удивилась, но проревевшееся сознание становится пофигистичным, вот она махнула рукой и согласилась. Раньше – я знаю – ещё до своей злополучной любви – она танцевать любила. И сегодня я почувствовала: ей нужно как-то разрядиться, отвлечься от чёрных навязчивых мыслей, забыться в движении.

Сама-то я тоже люблю грешным делом: всё детство танцам обучалась и сегодня ещё не всё забыла. Оказывается.

И вот мы… Я не помню, как так получилось, кто из нас предложил и почему, только мы устроили с ней в эту ночь состязание. Кто кого перетанцует. Условие было простое: не останавливаться даже на время перерыва между композициями. Диски менять мы должны были по очереди – не переставая танцевать.

Нюся особенно горячилась и шумела, что должна меня победить. Как будто хотела отомстить мне за что-то, так мне почему-то показалось. Я посмеивалась, особого значения не придавая, уступать, однако, тоже не собираясь. Единственное, чего не учли мы обе, – это её недавней травмы. Честное слово, я совсем забыла, иначе бы ни за что не допустила этой безумной пляски.

Короче, начали мы в двенадцать, а в три Нюся упала замертво. И если б я её не подхватила – и сразу на диван – пожалуй, не обошлось бы дело без второго сотрясения. Отдышавшись, упрямая подруга моя простонала, что требует реванша. Но уже не в танце, а в чтении стихов. Мы легли, выключили свет и стали читать по очереди наизусть стихи. Тут я, честно говоря, уже не так была уверена в своих силах. У Нюськи на стихи память хорошая, она весь Серебряный век может залпом выдать. (Одного только Георгия Иванова она мне однажды полтора часа читала, пока мы по ночному Питеру ходили.) Благо ещё мне разрешалось читать по-французски, и я – когда мой фонтан стал иссякать – схалтурила немножко. Всё равно она французской речи не понимает.