– Молодой человек, вы уронили.

Флейта. Моя флейта. Я машинально нагнулся, не глядя, буркнул спасибо и занялся блином. Стоп. Разве я забирал её у Агнии? Неужели моя память уже навсегда мне изменила? Я хоть и был тогда пьян, но мне казалось. Флейту я не забирал. Ещё хотел, да подумал, что только у неё играть можно.

Отошёл к скамейкам и стал поедать плод Баронесова творчества. А женщина купила детям по блину и красиво развернулась прямо на меня. Мара! Перепутать невозможно, она. Но дети – малыш и девчонка постарше – откуда? Может быть, Агнины подопечные? Так или иначе, малышня оккупировала мою скамейку, стала трещать о чём-то своём смешном. Француженка прошествовала за ними, как модель по подиуму. Мне захотелось сбежать, но зад прочно приклеился к скамейке. К тому же Мара меня, наверное, не знает. Не знает, не знает, уговаривал я себя – какой отвратительный блин. Фотографий моих у Агнии, кажется, нет, мы никогда не встречались, я её видел мельком, Агния вряд ли обо мне говорила, может, вы нам, сыграете.

Нет, не так. Так:

– Может, вы нам сыграете? – перебила она моей надежде хребет.

Я рискнул тогда поиграть с огнём или, скорее, в кошки-мышки и предостерегающе покосился:

– Шопена похоронный марш?

Очень довольная нашей общей шуткой, Мара заструилась горловым смешком. И я ни с того ни с сего понял смысл одного выражения. Столько раз читал в книгах и считал его крайне или даже бескрайне пошлым. Я почувствовал, что знал эту женщину всю свою жизнь. У этого ощущения, оказывается, молочный привкус дежавю и запах резиновой соски-пустышки. Выходит, я знал Мару с самого раннего детства?

Она протянула мне:

– Это ваша? Ну конечно, ваша, вон, у вас верхняя уже другая пришита. Думаете, незаметно?

Едва успев разобраться со своими младенческими воспоминаниями, я оторопело посмотрел на пуговицу.

– Э-э.

– Я нашла её у Нюси под ковром, уж и не знаю, как она туда попала…

– У кого под ковром?

– У Нюси, у Нюси. Это я Агнию так называю.

Нет, я выглядел полнейшим идиотом. Не зная, как парировать, судорожно принялся рассматривать Агниных детей. Но пуговицу машинально взял и положил в карман.

– Значит, я не ошиблась, – торжествовала Мара.

– Просто ходили по городу и искали мужчин с такими же пуговицами? Могли и промахнуться, – нет, я в этой игре уж явно не выглядел кошкой. – И вообще, вопрос в том, что вам за дело?

– Задело, задело, – змеино улыбнулась женщина с косой. Какой глупый каламбур.

Детям надоело возиться, они сидели смирно и, кажется, даже слушали наш разговор.

– Оставь, пожалуйста, Нюсю в покое, – наклоняясь ко мне и переходя на ты, прошипела моя новая старая знакомая.

Я попробовал разозлиться и ответить ей что-нибудь грубое. Или хотя бы язвительное. Но получилось печально:

– Да я и сам было подумал её оставить. Только вот повода не было. Теперь уж, конечно, после вашего мудрого совета, куда уж там.

– Вот и умница, вот и молодец, – сказала она вставая. – Хороший мальчик, послушный, – голос у неё похож на какой-то металлический предмет в бархатном мешочке. Мальчик. Она меня лет на десять, а то и на все пятнадцать моложе. Мальчик. Взяла детишек за руки, потом ещё что-то вспомнила, обернулась, посмотрела мне прямо в глаза. Ей-богу, мне показалось, что она хочет меня поцеловать. Как покойника, в лоб. Эта мысль о траурном целовании даже высветилась у меня на лбу, потому что Мара усмехнулась:

– Не бойся, не буду.

Бывают же на свете женщины. Я отказался от попытки купить ещё один блин и пошёл, задумчивый, пить водку.

Мара:

Когда Нюся ворвалась домой, я преспокойно возлежала в ванне. Просто не ожидала её, не подозревала, что она вернётся из больницы именно сегодня. Может, всё-таки сбежала?

А вид у неё действительно был как у сбежавшей.

– Боже мой, какая неожиданная приятность, – протянула я сквозь дверную щель. Но Нюся перетянула, рванула дверь на себя и влезла прямо в кроссовках на чистый банный коврик. Задыхаясь от бега, возмущения или от обоих сразу, без предисловий швырнула:

– Вот скажи, что тебя во мне бесит больше всего?

У меня, конечно, брызги полетели от такого камня. Но я попробовала всё-таки отшутиться:

– То, что ты пачкаешь свой коврик, вместо того чтобы по-человечески раздеться и залезть ко мне в пену.

Это разозлило её ещё больше. Она схватила шланг душа и врубила мне прямо в лицо ледяную струю. Я взвизгнула, но кто из нас физически сильней? Через несколько секунд борьбы она сама уже была вся мокрая и ругалась почём зря и на чём стоит свет. Потом, как будто плача, буркнула в полотенце:

– Выходи, надо поговорить.

Не понимая, что меня ждёт, я вытащила из воды своё костлявое жалкое тело вместе с намокшей гривой и поплелась на ковёр. В любом случае лучше сначала напасть.

– Бесит – это слишком страстное, к тому же, слишком негативное слово, – начала я, делая вид, что просто одеваюсь и что такие разговоры для меня в порядке вещей. – Но если уж на то пошло, я очень не люблю, когда ты волосок к волоску укладываешь перед зеркалом причёску, когда выбираешь в магазине перчатки, чтобы они подходили к сумочке, когда хочешь нравиться мужчинам, пытаешься писать дамские стихи и сидеть на диетах. К счастью моему и к чести твоей, такие заскоки случаются у тебя довольно редко. Когда у тебя не накрашенные ногти, ты, по крайней мере, говоришь то, что думаешь.

Я разыгралась и неожиданно вляпалась в западающую клавишу.

– Говорю то, что думаю? – зашипела Нюся. – А я так просто ненавижу, когда ты мне лжёшь!

Вот к чему эти эффектные предисловия.

– Ненавидишь? Ты же сама смеялась и требовала для меня Оскара, когда я обманула эту дурочку, и вообще…

– Да, дурочку, дурачка, кого угодно, но только не меня. Я восхищаюсь твоей ложью, когда мы с тобой заодно. Я наслаждаюсь твоей красивой игрой, зная, что я всего лишь благодарный зритель. А если ты и меня ставишь в один ряд с ними, какого чёрта тогда всё…

– Нюся, не говори ерунды, – а у самой сердце задрожало, как заячий хвост: «Ей больно». – Чего ты от меня хочешь и в чём обвиняешь? Давай покороче.

И она начала – бог ты мой! – нести несусветное про каких-то своих бесконечных одноклассников, которые якобы приходили несколько дней назад не то к ней, не то ко мне. Про то, что сразу заподозрила меня во лжи, а теперь, дескать, у неё есть доказательства. Она совала мне в нос почему-то книгу Шатобриана с каким-то типа моим адресом в виде закладки. Она задавала мне тысячу вопросов в секунду, а мне хотелось обхватить её одной рукой за мокрый затылок и то ли задушить, то ли поцеловать.

Не знаю, удалось ли мне убедить её. Пришлось даже намекнуть на главный источник такого допроса: падение с лошади и удар головой. Не хотелось, конечно, её обижать, но самой себе я тоже должна была объяснить этот бред.

Нет, вряд ли, вряд ли Нюся поверила в мою невиновность. Убрала Шатобриана в шкаф, замолчала, нырнула глубоко в свою обиду. Пока я домывала голову и готовила ужин, она сидела надувшись в комнате, и мне даже показалось, – потихоньку взяла мой телефон, чтобы проверить номера последних вызовов. Просто ревнивая жена, да и только. Сдались ей эти одноклассники.

Когда садились есть, наконец-то вышли из молчаливого ступора. Нюся сказала не своим каким-то голосом:

– Хочется водки и свет выключить. Глаза болят.

В холодильнике у неё оказалось полбутылки, в шкафу я нашла огрызок свечи в пластиковом стакане, и всё это было инсталлировано на стол. Мне очень хотелось, чтобы моя несчастная подруга пришла в себя, поэтому я даже не спросила, можно ли ей пить. Свечу, правда, зажгли не сразу: на улице было ещё довольно светло. Постепенно Нюся стала оттаивать, заговорила о чём-то постороннем, но я видела, что без света ей проще не смотреть мне в глаза.

– Это тебя твой бывший преподаватель со своей двоюродной сестрой научил так водку хлестать? – спросила я, осторожно наглея.

– Да, это он, – просто ответила Нюся, – и ещё там двое. Но всё это ерунда, всё это ничего не значит. Знал бы ты, Поль, – как давно она не называла меня Полем, – знал бы ты, как мне хочется видеть Диму, если бы ты только мог себе представить.