Кажется, самый верный ключ к пониманию этого человеческого типа дают записки известного французского историка Пьер-Клода Дону, ставшего одним из соавторов Конституции 1795 года. Будучи брошен в тюрьму за принадлежность к жирондистам, он ожидал смерти со дня на день — и тут узнал вдруг о казни своего главного преследователя. По горячим следам Дону набрасывает психологический портрет тирана.
«Желчный темперамент, узкий кругозор, завистливая душа, упрямый характер предназначали Робеспьера для великих преступлений. Его четырехлетний успех, на первый взгляд, без сомнения, удивительный, если исходить лишь из его посредственных способностей, был естественным следствием питавшей его смертельной ненависти, глубинной и неистовой зависти. Он в высшей степени обладал талантом ненавидеть и желанием подчинять себе. В своих мечтах о мести он был полон решимости покарать смертью всякую рану, нанесенную его чувствительному самомнению; и чтобы тайное ощущение неполноценности перестало разрушать иллюзии, созданные его самолюбием, он хотел бы остаться лишь с тем, кого считал неспособными себя унизить. С лавних пор он изменил значение слова «народ», приписав наименее образованной части общества свойства и права общества в целом. Вот в каких словах он без конца превозносил справедливость и просвещенность народа: никому не дозволено быть мудрее, чем народ; богачи, философы, писатели, общественные деятели были врагами народа; революция может закончиться лишь тогда, когда больше не станет посредников между народом и его истинными друзьями… И вот из этого народа Робеспьер сделал божество, из революции — предмет фанатичного поклонения, верховным понтификом которого стал он сам; жреческий пафос был наиболее выразительной чертой его убогих писаний…» [Menard, 2001: 85].
Реалии той Великой революции закономерно перекликаются с образами революции русской. Не то Куприн, не то Струве — разные источники расходятся на этот счет — назвал Ленина «думающей гильотиной». Метафора подходит и многим соратникам: любопытно, что очень похожее определение для излюбленного типа героев польского писателя Генрика Сенкевича придумал задолго до революции кто-то из собратьев по перу. На их языке, в данном случае понятном без перевода, — sentymentalna gilotyna. Феликс Дзержинский, в ранней юности бывший ревностным католиком и патриотом Речи Посполитой, почти наверняка зачитывался тогда историческими романами Сенкевича. Не с этих ли персонажей родной литературы — вкупе с фигурой реального вождя — он потом и «делал жизнь»?
Но по крайней мере в отношении Ленина подобные сравнения выглядят чересчур лестно, равно по части мышления и сложности механизма. Он сработал скорее как плуг, перевернувший залежалые сверх меры пласты российской истории. Или как топор, которым общество рубануло с маху по гордиевым узлам своих противоречий.
Преувеличенными кажутся и утверждения, будто Ленин рвался к власти как таковой, ради нее самой. Он, похоже, так и не сподобился узнать ее и понять. Наглядней всего об этом свидетельствуют предсмертные записки, так называемое завещание. После шестилетнего опыта верховного правления — какой-то Рабкрин, кооперация, «служебные характеристики», розданные соратникам на будущее, когда его самого не станет… в общем, ахинея полная. По-видимому, вся ленинская борьба за власть была лишь сильно запоздавшим самоутверждением. Впрочем, самые важные перемены в поли гике нередко достается осуществить людям недалеким: они хуже представляют последствия своих действий, меньше боятся ошибиться и потому чаше других попадают в цель кратчайшим путем.
«Слишком умная» интеллигенция, либеральная и социалистическая, таких решений найти не смогла. Последнюю точку в ее революционном провале поставил конфликт Керенского и Корнилова.
Мат в два хода
Троцкий выделяется из всей троицы вождей еще и тем, что оставил потомкам собственное описание своих действий в революцию в нескольких книгах, интересных по фактуре и незаурядных по стилю. Разумеется, его представления о 1917 годе субъективны, окрашены марксистской мифологией — идеями всемирной миссии пролетариата, классовым подходом. Но сравнение с другими независимыми источниками, например, с фундаментальными работами Милюкова, позволяет признать его сочинения достаточно объективными, в том числе по отношению к политическим оппонентам и к врагам уже из другого, более позднего времени. Что же до официальной советской истории, то ее догмы по сравнению с опусами Троцкого смотрятся не просто тупым, а очень тупым орудием.
Во время Первой мировой войны от неудобного политика-эмигранта последовательно избавляются Франция, затем Испания; наконец, он застревает на другом берегу Атлантики. Из США известного противника войны тоже долго не хотели выпускать в Россию. Однако скандал вокруг интернированного борца с самодержавием подействовал ему на пользу, и хотя эпопея длилась два месяца, по большому счету Троцкий не опоздал, вернувшись в ореоле новой славы и воспоминаний о прошлой революции.
В Петрограде Троцкий не стал проситься в ряды большевиков, но сам сделался центром притяжения для многих видных людей: Луначарского, Урицкого и других. Он без передышки выступает на митингах — с позиций, неотличимых от ленинских. Позже Троцкий писал, что это не ему, а наоборот, Ленину пришлось ревизовать свои взгляды, и теория перманентной революции стала концептуальной базой для дальнейших действий. С объективной точки зрения выглядит и впрямь весьма правдоподобно. Притом и Троцкий, и Ленин почему-то были абсолютно уверены, что революция вот-вот произойдет во всей Европе; только благодаря этому станет возможным построение социализма в слаборазвитой России.
Решающим шагом к примирению бывших оппонентов стало заявление Троцкого по поводу июльских событий, когда он резко выступил против обвинявших большевистского вождя в шпионаже в пользу Германии (и тем самым спровоцировал собственный арест). Удивительный пример то ли фанатической веры в свою звезду, то ли былого идеализма «интеллигентской» российской политики: человек фактически добровольно, без всякой необходимости пошел на серьезный риск и отправился за решетку ради простой справедливости. Правда, тюрьма была «все еще та», и пребывание в ней не помешало Троцкому ни распространять свои статьи, ни даже прямо руководить соратниками. По выходе он особенно сближается с «межрайонцами» — группой социал-демократов, которая еще в 1913 году окончательно отказалась признавать раскол партии на большевиков и меньшевиков, что совпадало с позицией самого Троцкого.
Между тем большевики отступали под натиском правительства. Ленин прятался его одиннадцать дней, с 6 июля аж до самого 25 октября. Спасли их, как ни парадоксально, Керенский с Корниловым, чей конфликт привел к общественной реабилитации большевиков. Собственно, только благодаря этому они и становятся наконец «настоящими» носителями своего имени, получив вожделенное большинство в Петроградском и Московском советах. Столичный совет возглавил Троцкий. В России, привыкшей к жестким вертикальным конструкциям, этот факт становится определяющим. Ленин из подполья шлет указания, которые зачастую попросту игнорируются адресатами: одно из его писем отважные борцы даже единогласно постановили сжечь. (Ленинский» ЦК в тот момент совсем не рвался к власти. Вождь непрерывно давит на соратников, даже пытается угрожать отставкой. Не помогло и это. Тогда Ленин апеллирует к рядовым членам партии, и там его радикализм находит больше понимания. Главным же проводником его линии становится Троцкий, шаг за шагом выстраивающий собственную тонкую и эффективную политику.
Троцкий создает при столичном Совете Петроградский Военно-революционный комитет. В условиях продолжающейся войны и революции — вроде бы название вполне нейтральное. Действительно, официальными задачами комитета считались установление минимума боевой силы и вспомогательных средств, необходимых для обороны Петрограда и не подлежащих выводу, поддержание контакта с комиссарами при штабах Главкома армий Северного фронта, Центробапте, с гарнизоном Финляндии, штабом округа; точный учет и регистрация личного состава гарнизона Петрограда и окрестностей, предметов снаряжения и продовольствия; меры по охране столицы от погромов и дезертирства; поддержание в рабочих массах и солдатах революционной дисциплины и так далее. Фактически же этот орган и стал по-настоящему действенным инструментом для захвата власти большевиками.