Согласно жизнеописанию Чингисхана, составленному учеными китайцами, средневековые кочевники-степняки звали своих вождей людьми длинной воли. У нашей троицы эта штука оказалась и длинней, и тверже, чем у множества соратников. Пройдя все три стадии, Ульянов стал поначалу «Ильиным», Бронштейн заявил о себе как о «Львове», Джугашвили же еще в тот ранний момент сделал самый прицельный выбор из всех. Он взял себе псевдоним Коба — в честь реальной фигуры, отметившейся в истории Грузии (если опять же судить по европейским меркам) как замысловатая смесь Робина Гуда с бароном-разбойником. Вопреки любым модернистским теориям насчет «сияющих вершин», исконный темный смысл обряда современной инициации, несомненно, тот же, что в глубокой архаике: смерть-роды, превращение зеленого юнца в полноправного члена воинского братства с обязательной сменой имени, а стало быть, и самой сущности человека.

В политической биографии Ленина, точь-в-точь как в его канонической иконографии, налицо всего лишь два, так сказать, агрегатных состояния. Только здесь, в отличие от официальных портретов, никаких переходных этапов не то что нельзя представить умозрительно, исходя из всеобщих законов развития, но и невозможно зафиксировать традиционными средствами исторической науки. Какими бы доводами ни сыпали его покойные и ныне здравствующие поклонники, факт, что вплоть до поздней осени 1917 года Ленин был лишь одним в сонме конспираторов, без особого успеха пытавшихся раздуть из искры пламя. А в последнее пятилетие жизни он непрерывно побеждал то одного, то другого сильнейшего противника, правил шестой частью земного шара, получил венец нового марксистского пророка и большевистского царя, в конце концов — даже подменил своей персоной божественного Отца. Случись Владимиру Ильичу помереть от какой-нибудь ничтожной хвори или попасть под омнибус году, скажем, в 1916-м — так скорей всего, ни одно из его имен не сохранилось бы в памяти человечества. Даже в истории партии действительно важных событий, в которых он к тому времени сыграл ключевую роль, раз-два и обчелся: разве что организация и проведение Второго, фактически учредительного съезда РСДРП в 1903 году. После уже и время — точнее, любой месяц и каждый день без признаков вожделенной революции — не приносит Ульянову-Ленину заметных дивидендов, и Родина не слышит, не знает одного из пропащих своих сыновей, затерявшихся слишком давно и далеко.

А затем, фактически без следа какой-либо «раскачки», Ленин врывается в плеяду лидеров российского общества, в кратчайший срок становится политиком мирового класса, одним из «сопродюсеров» человеческой цивилизации, какою она сложилась к нашим дням. Пятилетка на пике борьбы и власти превзошла на много порядков по масштабу достигнутого все предыдущие три десятка лет… как бы сказать поточней — наверное, все-таки не мышиной, но скорее, хорьковой возни. Секрет чудодейственного преображения маргинала в сакрального вождя не раскрыт до сих пор. Правда, те же китайские мудрецы что-то там толкуют о божественной соразмерности вещей. Может ведь статься и так, что в личности Ленина особых загадок не было и нет (к тому, собственно, наши соображения в первых главах), а на самом деле большевистского царя «сыграла свита» в лице 170-миллионного народа. Слепила в точности под стать своим заветным ожиданиям — всему ничтожному, великому и ужасному, что только могло народиться и умереть в этой толще.

В «арифметике революции», о которой писал Карл Радек, — те же четыре простейших действия. Сложение малых сил для решения грандиозной задачи. Вычитание, сиречь организационно-политическая, а то и физическая редукция растущего в дурную бесконечность контингента разных «меньшевиков» и вообще любого, «кто не верит в победу сознательных, смелых рабочих», а значит, «ведет двойную игру» (как настрочил в 1905 году все тот же раззудевшийся К. Бальмонт). Умножение социальной и духовной энтропии, проще говоря, хаоса во всех структурах общества, чтоб легче стряхнуть с вершины засидевшуюся власть. И когда наконец та скатится бездыханной к ногам победителей, — долгожданное деление. Кому-то малую толику господского добра, а кому — те самые командные высоты, что позволят вот такими же невеликими силами вновь и вновь вычитать у отнявших. Чтобы дальше делить уже переделенное, складывая по трагикомично недолгим, в перспективе истории, «ящикам» — отдельным сегментам вертикали. Умножая то хозяйственные, то политические капиталы, которые при такой математике неизменно будут эфемерными…

Увы, — как подметил по довольно схожему поводу один современный экономист, — умение делить неравнозначно умению считать. Впрочем, это у русских революций оно так. Да еще в Третьем мире, где битых полвека чуть не каждый племенной вождь, задумавший скушать печенку соперника, тем паче «выгнать из страны империалистов» (если таковые слишком мешали совершенствоваться в арифметике), давал понять, что вдохновлен не чем иным, как примером первых состоявшихся могильщиков буржуазии. И действительно, орудовал простейшими числами сплошь и рядом на их манер. А те ему в качестве личных бонусов еще вкусненького прибавляли, безбожно обсчитывая русских, украинских, таджикских деток… Подбрасывают даже и сейчас, из последних кризисных сил полуживой державы — нескольким кацикам, что сумели особенно звучно испортить воздух в непримиримой обшей борьбе с наспех подмалеванным давнишним жупелом.

Сдается, только на проклятом Западе тамошние насквозь обуржуазившиеся мятежники удосуживались, как правило, выучить еще революционную алгебру. Да и то в давно прошедшие века.

По законом Голливуда

Политическое созревание Троцкого длилось меньше, чем у Ленина, и его первое явление партийному миру выглядело куда ярче. В 23 года он — на Первом съезде, где его воспринимают как самостоятельную и сильную фигуру. Сначала он поддерживает Ленина, потом отвергает его идею партии как жестко централизованной организации. Всего через два года Троцкий взмыл как ракета, став одним из лидеров революции не где-нибудь, а в Петербурге. У совсем молодого человека в патриархальной стране способность заставить себя слушать и вести за собой одной только личной волей, без приказа свыше — несомненный признак харизмы национального уровня. Позже Троцкий сходит с этой орбиты, но перемещается без потерь в другие слои политической атмосферы. Там он тоже заметен, и когда приходит время, моментально снова взлетает ввысь, чтобы с 1917-го творить российскую и мировую историю. Двенадцать лет спустя Троцкий, покинув Советский Союз, все еще продолжает борьбу, много и блестяще пишет. И здесь он, словно удаляющаяся от Земли комета, оставляет яркий след вплоть до своей трагической гибели.

У Сталина гоже «две жизни». Его восхождение к абсолютной власти — долгий, упорный и мучительный труд. Из рядовых подпольщиков, кому от репрессий достается хуже всех, к революционному профессионализму и вхождению в региональную партийную верхушку. Но и там Сталин постоянно терпит лишения, а в конце концов переживает тяжелейший кризис в туруханской ссылке без каких-либо надежд на лучшее. После революции — пять лет на важных ролях в команде, но ох как долго еще быть ему не Отцом народов, а аппаратным манипулятором. И у него, как в случае с Лениным, «второй раздел» политической биографии вроде бы не вытекает непосредственно из первого. Если проделать тот же мысленный эксперимент с ранней смертью, приключившейся до Великого перелома — как в реальности было со Свердловым, Фрунзе и многими другими лидерами большевиков, — то придется сделать вывод, что и Сталин тогда попал бы в учебники истории лишь десятком строк.

А он за последние двадцать пять лет из прожитых 73-х превратился в крупнейшую фигуру мировой истории! Масштаб эпохальных деяний Сталина и его чудовищных, немыслимых преступлений против человечества таков, что потомки, вероятно, еще не один век будут ломать головы над вопросом, что же он совершил на самом деле и как ему это удалось. Вроде бы только вчера многим казалось, что спустя полвека после смерти Сталина общество должно приблизиться к некоей «единой», менее эмоциональной и более отстраненной, объективистской точке зрения. Оно и сдвинулось, только не так, как ожидали: мертвый вождь сейчас не просто «гальванизируется» силами продажных телевизионщиков и злобных обожателей в штатском, но «воистину воскрес». Эхо его поступи все отчетливей отдается в массовом сознании и поведении не только российского, но воленс-ноленс многих соседних народов, даже вовсе к нему не расположенных. Влиятельность материализовавшегося призрака, скорее всего, будет дальше только возрастать. Это не обязательно означает полное оправдание сталинизма: просто обществу придется признать Сталина своим историческим отражением, квинтэссенцией русской жизни и ценностей.