Только после обеда смог выйти в город, чтобы для первого раза познакомиться с прилегающим к нашему зданию районом.

Дом комитета партии находился на возвышенности. Центр города лежал значительно ниже. Я стал не спеша спускаться. Улица тихая, автомашины проезжали здесь очень редко. Шел бесцельно, а сам думал: «В городе никого и ничего не знаю… Где бы провести остаток дня? — И вдруг вспомнил: — У меня же был когда-то записан адрес одного польского партизана, кажется, именно отсюда».

Достаю из кармана записную книжку. Долго листаю и нахожу запись: «Эмиль Грыцмак. Катовице, улица Варшавска…» Спросил у прохожих. Оказалось недалеко, минут семь ходу к центру. Варшавску нашел быстро. Подошел к дому… Дом трехэтажный, из красного кирпича старинной кладки.

Меня охватило волнение. Живут ли они здесь, застану ли в живых?

Пока шел к ним, вспоминал… Эмиль Грыцмак, представительный мужчина лет около пятидесяти, и его дочь, Бронислава, двадцатидвухлетняя милая, симпатичная, с тонкими чертами лица девушка, появились у нас в январе или феврале сорок четвертого. В это время отряд действовал в Полесье. Их появление было неожиданным, во всяком случае, для меня.

Эмиль оказался исключительно добродушным, душевным человеком. Он в совершенстве знал немецкий язык. Русский понимал слабо и совсем не умел говорить, что для меня было кстати: с ним я здорово преуспел в польском разговорном языке. По заданию командира отряда Эмиль приходил ко мне в землянку, и мы часами слушали различные передачи, записывали сводки Совинформбюро и переводили их на польский язык. Эти сводки затем распространялись в отряде и среди жителей сел на десятки километров вокруг.

Бывает ведь так: Эмиль мне годился в отцы, но относился как к равному. Несмотря на большую разницу в наших годах, мы подружились. Полюбил он нас, советских радистов, преклонялся перед нашей способностью на маленькой чудо-радиостанции говорить непосредственно с Москвой и слушать весь мир.

Грыцмака отличала чуть выдававшаяся вперед красивая черная борода: густая, жесткая, почти монолитная, не раскидистая, а прямоугольная, умело подстриженная и всегда аккуратно причесанная. Усы тоже густые, хотя не очень большие. Они с двух сторон, не прерываясь, сливались с бородой, составляя с ней единую композицию. И борода и усы были ему очень к лицу. Лицо полное, очень чистое, без единой морщинки. Щеки он выбривал аккуратно и регулярно. Одним словом, Эмиля можно было сравнить с преуспевающим купцом или фабрикантом, каких мы привыкли видеть во многих наших кинофильмах в доброе довоенное время. В действительности же до войны Эмиль был мастером по сооружению пекарских печей, мастером редкостной, уникальной квалификации. Печники, как с гордостью говорил Эмиль, всегда были и будут очень нужны людям, потому что хлеб — это жизнь.

Эмиль Грыцмак — коренной шлёнзак (силезец) с характерным для этих мест произношением, любитель «сочных» силезских выражений, вроде: «Пьоруне ты еден» (близко к нашему: «Гром и молния»).

Зашел в подъезд дома и здесь же, на первом этаже, справа, увидел дверь с медной табличкой: «Э. ГРЫЦМАК». «Как у профессора», — приятно удивился я. Немного постоял, собираясь с духом, и только потом решительно нажал на кнопку звонка.

Дверь открыла высокая, худощавая, пожилая, но не старая еще женщина. Ожидая, что встретит меня Грыцмак, я в первый момент опешил, несколько замялся. Потом неуверенно спросил:

— Эмиль Грыцмак… здесь живет?

— Тутай, тутай, проше!.. — вежливо ответила она и с доброй улыбкой пригласила в квартиру. И тут же, видимо услыхав мой восточнопольский говор, из комнаты вышел сам Эмиль, тот же: бородатый и усатый… Одет по-домашнему, в пижамный костюм, с газетой в руке, на кончике носа очки. Он на секунду остановился, серьезно так, даже сердито, поверх очков стал рассматривать меня. Мы с ним не виделись больше года, и я мог, конечно, внешне измениться. Молодые люди в войну иногда за несколько тяжелых фронтовых месяцев становились неузнаваемыми: мужали, седели, на много лет выглядели старше. Люди старших возрастов менялись меньше. Эмиль, мой добрый старший товарищ, ойтец, как я его часто называл, нисколько не изменился. Уже в следующее мгновение, удивленно-радостный, он бросился ко мне, схватил в объятия и взволнованно повторял:

— Пьоруне… пьоруне… Метек пшиехав!..

Он с шумом потащил меня в комнаты, радостно и бесцеремонно осматривал с ног до головы, восхищался мной, моей офицерской формой.

Начались обычные для такой желанной встречи обоюдные расспросы. Казалось, что мы с ним расстались только вчера. Пока Эмиль водил меня по своей просторной квартире с огромной гостиной и просторной спальней, пришла Бронислава со своим женихом. Броньця еще больше похорошела. Она такая же, как и год назад, веселая и немножко грустная. Нет, пожалуй, грусти стало чуть меньше в ее добрых глазах.

Женщина, открывшая мне входную дверь, родная тетя Броньци. Она заменила ей умершую мать и живет в этом доме постоянно. Во время немецкой оккупации, когда Грыцмаки вынуждены были эвакуироваться на восток, она сберегла квартиру.

По случаю моего неожиданного появления хозяева выставили на стол все, что они имели из закусок в это трудное для населения время. Ужин получился на славу, праздничный. Из этой гостеприимной, милой, душевной семьи я ушел около полуночи. Провожая меня, Эмиль говорил:

— Метек, пьоруне! Мы с Броньцей бардзо рады тебе! Наш дом — твой дом.

Так оно и было. За более чем двухмесячное пребывание в Катовице я постоянно бывал у Грыцмаков. Еще ближе узнал их, сильнее полюбил. Этот дом был полон человечности и доброты. Здесь всегда звучала неподдельная, искренняя благодарность Советской Армии за освобождение польского народа от немецкого ига. Эмиль и Броньця в моей душе оставили глубокий след на всю жизнь. Прошло много лет, но цепко держит память их лица, улыбки, наши встречи в их доме. После возвращения из командировки в Варшаву мне еще дважды удалось навестить моих добрых польских друзей. Последний раз виделся с Грыцмаками в декабре сорок шестого года. А в январе нового года я уехал к новому месту службы, на Родину — в Советский Союз. В Польше остались сотни моих испытанных боевых друзей, с которыми вместе прошагал почти два военных года и почти столько же работал после войны, помогая налаживать новую жизнь.

Но все это было потом, а сейчас…

Потекли дни, заполненные до предела работой на радиостанции, знакомством с городом, посещением кинотеатров.

Весна брала свое. Стало заметно пригревать. В городе просохли все улицы и тротуары.

Как-то по обыкновению спускаюсь в подвал своего дома, захожу в одну из комнат, где еще не был, и вижу целехонький велосипед. Проверил колеса — крутятся, даже шины не спущены. Руль, педали, седло — все на месте. Проехал по пустой комнате… Вполне можно использовать как городской транспорт! Тут же иду к коменданту и спрашиваю разрешения покататься. И он, к моему удовольствию, отдает велосипед в мое полное распоряжение. С этого дня я почти не ходил пешком по городу.

И вот однажды благодаря этому велосипеду в моей жизни происходит чудо… Да, чудо! Иначе такой случай не назовешь.

Произошло это двадцать шестого марта сорок пятого года. Стоял теплый солнечный день. Мои «кировские» наручные часы показывали время что-то между одиннадцатью и двенадцатью. В форме подпоручика польской армии еду на своем велосипеде по улице города, недалеко от железнодорожного вокзала. Это почти в самом центре.

Еду медленно и внимательно слежу за дорогой и пешеходами. Их здесь было много. Некоторые из них сходили с тротуара и передо мной пересекали улицу. Пешеходы в основном гражданские. Но впереди среди гражданского люда выделялся немолодой уже советский солдат в повидавшей виды старенькой шинельке, худощавый, с карабином на плече. Скользнув по нему взглядом, я подумал: «Такой же, как и мой батько. Где он сейчас?..»

Вспомнил отца, и мне стало немножко грустно. А солдат продолжал идти в том же направлении, в котором ехал я. Поэтому я мог видеть его только со стороны спины. И вдруг! Меня как будто что-то обожгло. Посмотрел внимательнее на голову солдата, затылок… «Так это же отец!! — осенило меня. — Ну конечно! Этот затылок, эти волосы узнал бы среди тысяч других! А походка… Отцовская походка! Другой такой на свете нет!»