Этой неповторимо удивительной посадкой и завершился полет-подвиг экипажа Алексея Боровского.

Самолет был спасен и после ремонта до конца войны работал в составе 1-го полка 10-й гвардейской авиатранспортной дивизии.

Дмитрий Пузь

ДОРОГИ ВОЙНЫ

Декабрь сорок второго года. Саратов. Коротки зимние дни: четвертый час пополудни, а на улице сумерки. Мы, курсанты специальной школы, свободные от нарядов, собрались в классе нашей радиороты на самоподготовку. Тренировались в приеме на слух азбуки Морзе, изучали схему партизанской радиостанции…

Я сидел за зуммером и отрабатывал четкость передачи цифр и букв на телеграфном ключе.

Учеба в спецшколе была напряжена до предела. За короткое время мы должны научиться передавать на ключе со скоростью не менее семидесяти пяти и принимать на слух девяносто знаков в минуту. Нужно выучить наизусть и знать как устав — даже если тебя разбудят и спросят в двенадцать часов ночи — несколько сот служебных сокращений из международного радиокода и любительского радиожаргона. Но этого мало. Каждый радист-партизан обязан знать основы электрорадиотехники в таком объеме, чтобы смог без посторонней помощи отремонтировать свою радиостанцию и использовать самые разные батареи или аккумуляторы для ее питания.

В нелегких условиях партизанской жизни каждый из нас мог быстро связаться с Центром, передать свои радиограммы и принять радиограммы радиоузла при плохой слышимости и сильных радиопомехах. Кроме того, радист должен выполнять любое другое задание, если этого потребует обстановка.

Нас учили стрелять из пистолета, автомата и ручного пулемета, бросать гранаты, подрывать с помощью толовых шашек рельсы и мосты. Мы ходили на местности по азимуту. Осваивали другие премудрости военного дела с учетом особенностей партизанской войны.

При такой учебной нагрузке почти не оставалось свободного времени. Собственно, и свое так называемое личное время мы посвящали тренировкам и зубрежкам.

…Увлеченный занятием, я не сразу сообразил, что дежурный по роте мой земляк Анатолий Стебловский вызывает именно меня:

— Дмитрий… на выход!

Я неохотно оторвался от ключа, подошел к Анатолию. Сам думал: «Наверно, хотят вместо кого-то послать в наряд по роте или на кухню».

— Чем недоволен, земляче? Радуйся! — возбужденно и нарочито громко произнес дежурный. — Иди скорее на проходную, там твой отец!

Это прозвучало настолько неожиданно, что я растерялся.

— Что?! Чей отец?! Что ты меня разыгрываешь?!

— Да не тяни ты!.. Там с ним уже разговаривает Толька Кобец…

— Толька?! — Вот теперь я поверил, что это правда. Толька мой друг детства, отца он знает хорошо…

Я сорвался с места, побежал вниз по лестнице: наша рота находилась на третьем этаже. И вдруг резко остановился… Вспомнил: «Я ж не одет, а на улице тридцатиградусный мороз. Да и разрешение ведь получить нужно…» Быстро вернулся, постучал в дверь кабинета командира нашего взвода лейтенанта Молоканова.

— Товарищ лейтенант! Там мой отец… Разрешите?..

— Знаю, знаю… — очень спокойно ответил лейтенант. — Разрешаю на два часа выйти в город! Да оденьтесь потеплее!

— Хорошо, спасибо… — выпалил я от радости не по-уставному и, как мальчишка, выскочив из кабинета, через три ступеньки помчался вниз.

Когда оказался на морозе, сразу сбавил темп и пошел шагом, чтобы немного унять волнение. Пока шел через большой двор школы, на меня лавиной нахлынули воспоминания об отце, о маме…

Мама!.. Добрая, нежная, заботливая, она всегда была в движении. Вставала в четыре-пять утра (до самой войны родители держали корову), успевала сбегать на базар, кое-что из огорода продать, что-то купить и приготовить завтрак. Мы просыпались от аппетитных запахов, которые разносились по хате. Мама была совершенно неграмотной. За пределы Кировоградской области, где она родилась, и Днепропетровской, где мы жили последние девять лет перед войной, никуда раньше не выезжала. И вот теперь мама жила где-то в далекой Тюмени вдвоем с пятилетней моей сестренкой. Как они там?..

Оба старших брата на фронте. Самого старшего, Николая, мы еще в сороковом году проводили служить в авиацию. Второй брат, Иван, после окончания десятилетки за несколько дней до начала войны поехал учиться в военное артиллерийское училище.

По письмам, которые писала хозяйка квартиры под мамину диктовку, я знал, что отца как железнодорожника тоже мобилизовали. Но где он сейчас? На каком участке фронта?

И вот у проходной меня ждет отец, мой батько, как у нас на Украине называют отца взрослые сыновья.

Я вышел через проходную на улицу…

— Здравствуй, батько!

— Здравствуй, Митя! — Обнялись, расцеловались…

Когда улеглось первое, самое сильное волнение, начался немногословный мужской разговор. Расспросы о здоровье, о маме, о наших хлопцах…

Прошло почти полтора года, как разлучила нас война. В августе сорок первого мы, ремесленники, копали противотанковые рвы в степи, в нескольких километрах на запад от Кривого Рога. Враг подходил все ближе. Ежедневно, методично, в одно и то же время он бомбил металлургический завод и прилегающие к нему рудники. По распоряжению Наркомата путей сообщения все железнодорожники срочно эвакуировались на восток. Желающие могли забрать с собой свои семьи. Подали эшелон. Это оказался последний эшелон, который должен был увезти эвакуированных со станции Долгинцево. Время на раздумья и долгие сборы не было. Отец прибежал из кондукторского резерва, где он последнее время дневал и ночевал, и без особого вступления объявил:

— Собирайся, мать, уезжаем! Только поживее, у нас времени всего один час, можем опоздать.

— Куды уезжаем?! Ты шо, не в своем уме?! Хозяйство, хата, корова — на кого все це я покину? Никуда не пойду! — запротестовала мама. — Митя на окопах, да и я с маленьким ребенком… Куды я… по чужим людям таскаться? Уезжай один, я тут останусь, — настаивала она на своем.

Никакие объяснения, уговоры, убеждения, что оставаться нельзя, так как немец совсем близко, до матери не доходили. Она не допускала мысли, что уедет неизвестно куда, а ее младший сын, Митя, останется «под нимцэм» один. А что будет с хатой, коровой?.. Все это с таким трудом наживалось!.. И все вдруг, в один миг бросить?.. Ни за что!! Мать умоляла отца оставить ее, сильно убивалась навалившимся на нее несчастьем. Но он молча, хотя ему тоже было нелегко, собирал в дорогу вещи. Он и мысли не допускал, чтобы оставить маму с пятилетней девочкой. Потом, много лет спустя, он расскажет:

— Я вижу, что уговаривать мать дальше бесполезно — она так сильно плакала и причитала, шо ничего не понимала, — поэтому решил увезти их силой. Побросал на тачку кое-как собранные пожитки, посадил сверху Лиду и повез на станцию. Долго не оглядывался, а сам все думал: «Идет наша мать или не идет?» Все-таки не вытерпел, оглянулся — смотрю, плачет, но бежит за нами. От сердца немного отлегло. А до отхода эшелона оставалось всего несколько минут. Только успел с помощью хлопцев из нашего кондукторского резерва побросать вещи в теплушку и посадить мать с Лидой, как поезд тронулся…

Случилось так, что я пришел с окопов повидаться с родителями только на второй день после их отъезда. Застал пустую хату. На дверях висел, как всегда, незапертый замок. У нас до войны хаты не принято было запирать. Замки если и висели, то, как говорят, для честных людей.

Подошел ближе к двери, слышу: жалобно кричит в хате кот. Он, видимо, случайно оказался там, когда мать закрывала хату, и больше суток просидел взаперти голодный. Когда открыл дверь, кот как ошалелый выскочил на улицу. Затем вернулся ко мне, стал ласково тереться о мои ноги.

…Очень ясно, до мельчайших подробностей вспомнился мне теплый, солнечный, с утра радостный, воскресный день двадцать второго июня. Мы, ремесленники, получили увольнение до понедельника. В двенадцатом часу, пока еще не наступила жара, прохаживались в шахтерском парке культуры и отдыха рудника Вечерний Кут. Одеты были в новенькую парадную форму, с иголочки: гимнастерка подпоясана новеньким блестящим ремнем с большой бляхой, на которой виднелись крупные буквы РУ; брюки навыпуск отутюжены так, что можно, как мы шутили, руки порезать о складки; черные хромовые ботинки надраены — смотрись в них, как в зеркало; форменная фуражка, наша гордость, натянута пружиной, как барабан.