Не все последствия того или иного военного действия сказываются сразу же во всей полноте. Их значение раскрывает только время. Будучи вынуждено отказаться от перевода «Тирпица» на Балтику, германское командование не подозревало, что теперь линкор оказался в стратегической ловушке.
Грозный ход событий не позволил «Тирпицу» выбраться из нее.
9. ФАЛАНГА ГЕРОЕВ
Писателя, который бы в художественном произведении по своему авторскому произволу взял бы и отрядил на бомбежку «Тирпица» сразу шесть Героев Советского Союза, мы обвинили бы в нарушении всех законов художественной правды. Но на правду жизни смотреть приходится иначе. Не буду скрывать: тот факт, что сразу шесть Героев Советского Союза оказались героями событий 10 февраля, был для меня едва ли не самым ошеломляющим моментом поиска. Впрочем, иного, пожалуй, и быть не могло: кого же еще посылать командованию, как не Героев, не лучших из лучших, на такое задание?!
Это объяснение удобно расположилось в моем сознании, пока не пришло время изучить даты указов о награждениях: в феврале 1944 года ни один из шестерых еще не был удостоен звания Героя… Сама собой отпала подкупавшая своей ясностью и простотой мотивировка об отборе экипажей.
Тут-то меня и разобрало по-настоящему. Почему именно они, эти шестеро молодых летчиков, были посланы на особо важное задание? И что же было в этих людях такое, что всех их привело к высшим наградам, каждого в свое время? Да ведь было же что-то, наверное, не могло не быть!
…Июль, Ивантеевка, лазурь забытого неба. В Москве некогда голову задрать, чтобы им полюбоваться. Звенящие ароматы близкого хвойного бора льются в окна квартиры Алексея Николаевича Прокудина. Для него они целительны, здоровье-то подорвано с войны. В разговоре все чаще возникают паузы — Прокудину трудно говорить.
Приметив, должно быть, мой сострадательный взгляд, жена Прокудина, Анна Андреевна, говорит, улучив минуту:
— Вы не смотрите, какой Алеша… при здоровье он соколом был! На войне я его полюбила, на войне и замуж вышла. Сын у нас родился на фронте еще. Мне и счастье и горе. Как у мужа боевой вылет, на меня такой нападает страх, что и не сказать. Пока не узнаю, что его самолет возвратился, все у меня из рук валится, трясет меня, только что не плачу. Однажды они на таком решете прилетели, что механикам недели три самолет латать надо было… Ну вот. «Поберегся бы, Алеша, — прошу его. — Ну хоть эти три недели не летай! Ты же не обязан, ну что ты сам бегаешь в штаб да просишься на вылеты с кем ни попало… Сын у нас, ему отец нужен, ты это понимаешь?» Алеша ласковый, веселый, добрый был, голоса на меня и возвысить не мог. А тут глянула — ахнула. Как схватится он за пистолетику, да как закричит: «Прекрати тут в пользу Гитлера агитировать — застрелю!» Бешеный стал, белый с лица. А я-то плачу, да не от крика его, а от того, что погибнет, думаю, мой сокол, не проживет такой на свете своего срока… Алеша пистолет в кобуру загнал и мне: «Погибну, — говорит, — сына воспитаешь. С сумой по миру не пойдете! Государство у нас советское — поможет. Когда Николай вырастет, гордиться будет, что отец честно погиб, а не трусом небо коптил. Все! Чтоб и разговора больше про мои полеты не слыхал». А уж с Петей Романовым дружба у них была до страсти…
Прокудин вернулся из соседней комнаты, держа в руках летную книжку.
— Вот и запись…
Беру, разглядываю линованный листок. Запись за 10 февраля 1944 года. Цель бомбежки — линкор «Тирпиц». Время боевого налета — 4 часа. Эта книжка и эта запись, подумалось мне, не должны затеряться для потомков. Да и остальные летные книжки, у кого сохранились…
— С Петром Ивановичем Романовым летали мы вместе с сорокового года. — Рассказывает Прокудин о своем командире. — Человек он был вежливый, спокойного характера, крика, шума не любил. Все мои штурманские рекомендации исполнял тотчас, потому что доверием я пользовался у командира полным. И характером я был побойчее, — слабо улыбается Прокудин, — на земле тоже, выходило, как бы тон задавал. Но мы оба знали, что командирство его не погоном держится. Покладист был Петр, пока дело о чепухе шло и серьеза не касалось. В серьезных вопросах он был несгибаем. Экипаж знал: если командир сказал свое решение — баста, спорить бесполезно. Так что доброта его происходила от душевной силы, от основательности душевного склада…
В июне 1942 года нас с Романовым вместе приняли в партию без прохождения кандидатского стажа. Товарищи сказали, что мы на глазах у всех год отвоевали, это нам за стаж и засчитывается. И то сказать: кто сорок первый отвоевал, тот, по-моему, в проверках уже не нуждался. Страшнее года во всей войне не было, чем сорок первый! Под Москвой летали на бомбежки днем, без истребительного прикрытия, потому что не хватало их, истребителей. Девяткой Илов взлетим — тройкой вернемся. Бомбы новые подвесили и опять на задание… Вручили нам с Петром партбилеты, и почти сразу же командование включило нас в состав опергруппы для работы под Сталинградом.
Тут мы по ночам бомбили колонны техники. Днем фашист пер по степи, а на ночь норовил стать в балку, где ручей бежит да кашеварить можно. Когда такую балку накрывали бомбами несколько самолетов, пламя вверх вулканом било, и рвалось там, и горело до утра…
В составе оперативных групп на Севере наш экипаж работал трижды. В третий раз как стали собирать опергруппу, командование принялось искать, какие экипажи уже заполярный опыт имеют. Таких два экипажа нашлось, что из первого состава уцелели, остальным вечная память. Потому расскажу о работе на Севере, кто же вам еще расскажет? Скоро одни бумажки останутся. Когда шли союзные конвои, у нас была одна задача — бороться с германской торпедоносной и бомбардировочной авиацией, держать ее на аэродромах Хебуктен, Лаксельвен, Луостари, Киркинес и других, чтобы не взлетела. Брали мы стокилограммовые фугаски, чтоб воронок побольше числом получалось, и бомбили взлетно-посадочные полосы. Аэродромов-то много, а сил у нас маловато, поэтому летали круглосуточно и бомбили по графику. Весь смысл в том заключался, чтобы фашисты не успевали ВПП в порядок приводить.
А теперь вот скажите, как с погодой быть? Ясных дней на Севере мало, облачность низкая и чаще всего сплошная. Взлетать и садиться можно, а бомбить прицельно нельзя, потому что не видно земли. Со смекалкой и тут приспособились: до каждого аэродрома полетное время до секунды рассчитали. Долетел до расчетной точки — бомби. Тут, конечно, все на штурманской квалификации строилось. Курс надо было выдерживать точно, ветер ловить и все поправки на него учитывать.
Побольше бы нам силенок в те дни! Другой раз обидно бывало до горечи. Видишь самолеты на стоянке, а трогать их тебе запрещено, потому что расходовать бомбы на любые цели, кроме взлетных полос, нам строго запрещалось. Пройдет конвой, тогда бомби стоянки — так нам говорили. А сейчас всю стаю надо на земле держать, так что рой фугасками воронки на ВПП, чтобы фриц их засыпать и трамбовать не поспевал. Так и воевали: мы без сна круглосуточно в воздухе, а немец с тачками бегает. Мы роем — он закапывает, мы роем — он закапывает.
А конвой тем часом идет.
В сорок четвертом году, когда вернулись с Севера, нас с Романовым рассадили по разным самолетам. Меня в должности тогда повысили, назначили штурманом эскадрильи, и летать я стал с комэском. Петру дали хорошего штурмана, работал тот честно, а все же мы, как останемся с глазу на глаз, так и вздохнем… Погиб Петр Иванович 18 апреля 1945 года, у меня на глазах.
Был вылет полка на бомбежку. Подходим к цели. Самолет Романова идет головным. Моя машина следом, так что вижу Петра прекрасно. Из облака, откуда ни возьмись, вываливается «мессершмитт» и прошивает головную машину из всех стволов. Проморгало наше прикрытие того фашиста! Моторы у Петра задымили, по плоскостям, смотрю, пламя полощет. Но машина идет на цель, боевой курс держит, значит, летчик жив. Надо ему с парашютом прыгать. «Прыгай, Петр», — шепчу… А дым уже черный валит, пламя по фюзеляжу хлещет, за киль перехлестывает. Так только металл горит. Я кричу: «Прыгай! Да прыгай же, Петр!» Кричу, забылся, что связи у меня с Петром Ивановичем нет. Сколько раз вот так же нас с командиром на боевом курсе и осколками било, и пулями, и взрывной волной швыряло. Романов «зажмет» самолет и идет до конца, до самой точки сброса. С боевого курса он никогда не отворачивал. Это был летчик! «Мы с тобой, Алеша, не бомберы, которым все равно, куда бомбы сыпать. Мы — кадровый состав авиации дальнего действия!» Это была самая торжественная речь, какую только я слышал от него за всю войну.