Тишина в наушниках оборвалась; зашумел оркестр.
Ну вот, думал Алекс, глядя на людей с вечерними сумками, они оказались правы. Из сумок выглядывали телескопики колбасы: люди торопились скорее наблюдать звездное небо в сияющих жиринках.
Но музыка, которая булькала в наушниках, была странной; хотя Алекс почему-то был уверен, что это она — старинная.
Музыканты в камзолах и париках топили инструменты в озере. Шумно тонул контрабас, пуская торжественные бетховенские пузыри. Долго не могли потонуть скрипки: пришлось швырять в них клавирами. Духовые, напротив, тонули быстро; хотя некоторые ненадолго всплывали, чтобы выкрикнуть из мокрого горла еще несколько нот. Музыка над тонущими инструментами стояла такая, что нельзя было разобрать, красивая она или экспериментальная.
“Нет, думал Алекс, прохожие до такой музыки еще не доросли. Они еще дети”.
Х о р: Да, мы — дети. Внутри каждого из нас потеет ребенок; этот ребенок дергает за ниточки, и мы поднимаем и опускаем руки. А когда он мочится — мы начинаем говорить правду. Наш внутренний ребенок требует громкой музыки — иначе у нас перестанут расти руки, ногти и зубы. Дети должны помогать друг другу, греметь и грохотать друг для друга: покрась наше больное ушко в цвет Лунной сонаты на полную громкость: ушко — вава...
Встречи
Тут Хор подошел к Алексу и поздоровался. Не весь — только один человек в куртке. Алекс узнал его, это был Славяновед. Но он его не слышал из-за музыки, как раз топили ударные, музыканты выбивались из сил...
Славяновед что-то говорил и запускал ладони в широкие карманы воздуха.
Наконец, Алексу надоело это немое кино, он выковырял наушники из ушей. Жаль, недослушал, чем там закончилось: потопили они там барабан или отпустили концептуально поплавать.
—...так что не знаю, что с Веркой делать, совсем она с этой гадалкой одурела. Все меня к ней тащит.
“Можно было не вытаскивать наушники”, — подумал Алекс.
Несмотря на апрель, от Славяноведа пахло жженными осенними листьями.
— Послушай, Слава... А что ты мне это все рассказываешь? Я, что ли, ее к этой гадалке посылал?
Они проходили мимо бывшего букинистического. Здесь уже что-то строили, стучали железом, сваривали.
— Сам не знаю, Алекс. Совсем о другом тебе хотел сказать, о Лотерее этой... Короче, будь осторожен. Как друг советую.
Чихнул и снова смешался с Хором.
“Сколько можно наживать себе друзей?” — думал Алекс. — Пора заводить врагов”.
Около его подъезда стояла Соат. Подурневшая, с огромным колючим букетом.
Отступать было поздно.
— Ты хочешь закидать меня этими цветами? — спросил Алекс.
— Алекс, — сказала Соат мокрым, растоптанным голосом, — нам надо поговорить... Ты не можешь так со мной поступать, Алекс.
— Мы уже говорили...
Он вошел в подъезд. Было темно; пахло собаками, кошками и людьми.
— Да, я хочу закидать тебя цветами! — кричала вслед Соат. — Я хочу, чтобы ты смотрел на цветы и вспоминал меня... хоть иногда...
— Как может женщина надоесть за какой-то месяц!
Алекс остановился, скривил губы. Повернулся.
Соат стояла в дверях подъезда:
— Я купила твои любимые розы, Алекс. Что мне теперь с ними делать?..
— Что хочешь! Хочешь, подъезд ими подмети...
Снова стал подниматься.
Ших... ших... ших...
— О-о... — выдохнул Алекс и повернулся.
Склонившись, Соат подметала букетом заплеванную плитку. Хрустел целлофан; осыпались красные лепестки.
Алекс прислонился к стене.
Лаяла откуда-то сверху собака, скрипел целлофан, раскаленный шар медленно катался в груди.
Ших... ших... ших...
Как он любил, как он хотел ее. Какими глазами на нее смотрел. Какими ночами о ней думал. Водил утренней бритвой по лицу, думал о ней. Смотрел на простреленные светом деревья, думал о ней. Падал щекой на подушку и думал, думал о ней.
Ших... ших... ших...
— Соат!
Она перестала подметать, подняла голову.
— Соат, вон там не забудь подмести... Да нет, вон там, видишь, кучка собачьего...
Лечение
Вера лежала на жестком коврике; на нее медленно падал потолок.
Если долго смотреть на любой потолок, он начинает падать.
И деревья, если на них, запрокинув голову, долго смотреть, начинают падать. И дома. Всё начинает падать.
Сейчас из Веры вытащили очередной предмет. Им оказался ключ.
Вера узнала его — это был ключ от квартиры Алекса.
— Чувствуете облегчение? — поинтересовалась святая Бибихон.
Рядом на ковриках лежали другие больные. На них потолок, кажется, не падал. Они разговаривали.
— А знаете, — говорил один больной другим больным, — к моей соседке пришли из этой Лотереи и большие деньги с нее взяли.
— Ну, это понятно. Без денег сейчас ничего не происходит, — кивали головами остальные.
— А что ей сказали, для чего берут?
— Кому сказали?
— Ну, этой, вашей...
— Соседке? Сказали: хотите, чтобы пересмотр вашего дела был со справедливостью, давайте поговорим. Вот и поговорили. Последнее им отдала, теперь головой о стенку стучится.
— А кто приходил-то?
— Ну, Справедливость эта приходила. Как положено, в международной форме пришли, удостоверение в лицо сунули.
— Да...
Из соседней комнаты неслась молитва Бибихон. Мерзли ноги. Бесшумно падал потолок.
— А мне говорили, одной пенсионерке они помогли. Вроде она у них выиграла, они ее на машине поздравлять приехали, презент привезли: тортик и колготки.
— Ну, уж могли что-нибудь посолиднее привезти... Чтобы воспоминание на всю жизнь ей было. Инвалидную коляску какую-нибудь...
— Не говорите, международная организация, а какие-то тортики!
— Да нет, тортик они просто подарили, для разминки. Главное, что они ей сразу говорят: а ну-ка, бабуля, кто вас обидел, кто международные законы нарушил? Она, святая душа, им на потолок показывает: сосед, сволочь, затопил, платить не хочет: будешь, говорит, макака старая, жаловаться, еще сильнее затоплю.
— У нас такая же история... И что они?
— Ну, они ей так вежливо по-английски улыбнулись, говорят: все понятно, вы тут, бабуля, пока тортик кушайте, а мы поднимемся, соседу вашему в глаза посмотрим.
— Поднялись?
— Не то слово. Слышит, в подъезде — бах-бах; дверь открыла, смотрит, сосед ее голый летит, а они ему карате, карате! Всю квартиру ей отремонтировал.
— Ой... Кто бы с нашими соседями так поговорил...
Вошел новый больной и лег на свободный коврик:
— Ключ из меня вынула!
— Да, она сегодня что-то из всех ключи вынимает.
— Сама, говорит, удивляется. А ничего поделать не может: энергетика, говорит, сегодня такая или дьявол к вам с ключами приходил.
— Ой, не произносите, не произносите это слово...
— А я, между прочим, по ее диагнозу, ну, что на меня начальница заклятие за опоздания наслала, — написала в Лотерею и цепочку к письму приложила.
— Какую цепочку?
— Да которую из меня Бибихон вытащила, когда заклятье снимала.
— Хорошая цепочка-то?
— Да не проверяла. Как доказательство в письмо засунула, пусть теперь в своем международном суде рассматривают.
— Да бросьте вы... Наверное, уже чья-то любовница в ней щеголяет и над вами в стороночку смеется.
— Ну и пусть смеется, мне главное, чтобы справедливость установили и начальницу мою обезвредили...
Вера потерла заледеневшими ступнями о коврик и неожиданно для себя сказала:
— А я тоже им писала...
Коврики посмотрели на нее.
—...только не отправила, — закончила Вера.
— А что писали-то?
— Так... жизнь свою писала. О мужчинах писала, что ноги об меня вытирают. Что постоянно на горле чью-то подошву чувствую. Потопчутся и дальше пойдут.
— Это точно, — закивала женщина с соседнего коврика. — Я сама такая раньше была; последний алкаш ко мне ползет, а я уже его идеализирую так, идеализирую. Вот, думаю, мой принц и алые паруса. Потом решила: все. Хватит быть бесплатной давалкой. Не для того на бухгалтера училась.