Опускаясь по одному склону, я увидал какой-то предмет, похожий на корень. Я наклонился, чтобы ощупать его, но предмет вдруг побежал. Это оказалась ящерица одного цвета с песком. Она скрылась в маленьком отверстии в утрамбованной поверхности бархана. Чем она жила тут? Неужели она никогда не нуждалась в капле воды?

День выдался прекрасный; небо было затянуто легкими облачками, и жара не особенно донимала, так что и выделение пота было менее обильно, чем обыкновенно. Через три с половиной часа меня нагнал наш караван, который весь день шел бодро. Магомет-шах с двумя больными верблюдами опять отстал.

Завидели двух гусей, летевших на значительной высоте по направлению к северо-западу. Они снова оживили наши надежды, так как мы решили, что они летят с Хотан-дарьи к маленькому озерку у подошвы кряжа. Это был, собственно, самообман с нашей стороны: если гуси летят высоко, то, значит, предприняли дальний перелет, да и что для них перелететь через пустыню в 300 верст в поперечнике?

С час я опять ехал на своем славном Богре, безропотно принявшем такое увеличение своего груза. Я чувствовал ужасную усталость, но, когда заметил, что у верблюда дрожат колени, предпочел слезть и идти пешком.

Барханы в этот день достигли максимальной высоты — 60 метров. Измерял я высоту их на глазомер следующим образом: я останавливался в значительном расстоянии от крутого склона бархана, по гребню которого проходил караван, измерял высоту верблюда, приставив к глазу карандаш, на котором были отмечены маленькие деления, а затем таким же путем измерял высоту бархана, высчитывая, во сколько раз она больше высоты верблюда. Верблюды казались просто крошками в сравнении с барханами, походившими на настоящие горы.

Подвигались мы по этим гигантским волнам не быстро, так как то и дело приходилось делать большие обходы. Иногда обходы эти вели к западу, и таким образом мы теряли понапрасну много шагов.

Джолдаш взвизгивал и выл, держась поближе к резервуарам, где остатки воды булькали свою лебединую песнь. Когда мы останавливались в нерешимости на несколько минут, Джолдаш начинал лаять, визжать и рыть лапами песок, как бы желая напомнить нам, что ему страшно хочется пить и что пора бы вырыть колодец.

Когда я отдыхал, собака садилась передо мной и долго-долго глядела мне прямо в глаза, как бы спрашивая, есть ли еще надежда? Я ласкал ее, притворяясь спокойным, и указывал рукой на восток — там-де есть вода. Джолдаш навостривал уши, вскакивал и кидался по указанному направлению, но скоро возвращался унылый, словно обманутый.

Мы решили продолжать путь, пока все шесть верблюдов не остановятся. Случилось это в 6 часов вечера на бархане, обращенном отлогим склоном к северу, и мы разбили здесь лагерь № 15; кругом расстилалась все такая же труднопроходимая местность. Вскоре явился и Магомет-шах, сообщивший, что оба больные верблюда отказались идти еще в самом начале пути и он бросил их. Один из них нес два дорожных резервуара из-под воды, которые тоже были брошены, а другой шел порожним. Будь я там, я бы пристрелил животных, так как, по мнению Магомета-шаха, им оставалось жить много-много дня два. Он, однако, полагал, что если бы мы нашли воду к вечеру, их еще можно было бы спасти. Но воды не было, и они, значит, были обречены на гибель. Можно было только пожелать, чтобы они не мучились слишком долго, одинокие, брошенные, напрасно ожидая помощи!

Известие, принесенное Магометом-шахом, произвело на меня удручающее впечатление. Это была моя вина, что погибали невинные животные; я нес ответственность за все ужасные мгновения, за все страдания и муки и людей и животных моего каравана! Я не присутствовал при оставлении первых верблюдов на произвол бездушной песчаной пустыни, но сцена эта стояла перед моими глазами, и я не мог отделаться от нее, она давила меня кошмаром по ночам, не давала спать.

Бабу Магомет-шах оставил уже лежащим, но черный верблюд еще держался на ослабевших ногах и, вытягивая голову с прорванными ноздрями, печально глядел блестящими глазами вслед уходившему каравану, который мало-помалу скрылся из вида. Я представлял себе, как Чон-кара затем медленно повернул голову к своему товарищу и улегся рядом с ним. Потом они, верно, вытянули шеи и легли головой на песок, полузакрыв глаза и тяжело дыша. Мало-помалу изнеможение все увеличивалось, и они легли на бок, вытянув ноги. Кровь обращалась в их жилах все медленнее и медленнее, смертный сон овладевал всеми членами… Может быть, им грезились чудные часы, проведенные в камышах около подошвы Мазар-тага! Промежутки между вздохами становились все продолжительнее, и наконец — дыханье прервалось совсем.

Баба, наверно, испустил дух первым, — он был слабее. Но как долго все-таки тянулась агония? Этого мы никогда не узнали. Я весь холодел от ужаса при мысли, что они, пожалуй, прожили еще долго и были заживо погребены смерчем, разразившимся через день. Теперь они спят вечным сном под движущимися могильными холмами пустыни.

Поздно вечером завидели мы на западе тяжелые дождевые тучи сине-стального цвета. Там была вода и жизнь — здесь жажда и смерть. Тучи росли и сгущались. Это зрелище точно гипнотизировало нас, приковав к себе все наше внимание. Надежда на дождь все росла. Мы выставили пустые резервуары, растянули на песке парусину от палатки, а люди приготовились схватиться за концы ее. Мы ждали дождя с минуты на минуту, но тучи понемногу уплыли к югу, не подарив нам ни капли.

Ислам-бай в последний раз испек для меня хлеба. Магомет-шах объявил, что мы стали жертвами злых духов пустыни, т.е. заколдованы и теперь уже не выберемся из пустыни. Ислам-бай с удивительным спокойствием, точно это было самым естественным делом в свете, заметил на это, что сперва падут один за другим верблюды, а потом уж и мы. Я возразил ему, что, напротив, уверен в нашем спасении.

Джолчи глумился над моим компасом, который-де водил нас за нос вокруг одного и того же места. По его мнению, какие бы концы мы ни проходили, все равно дальше не уйдем, а только задаром будем истощать силы — мы осуждены умереть через несколько дней от жажды.

28 апреля мы проснулись при сильном урагане. Желто-серые смерчи в дикой пляске взбирались на барханы, опрометью сбегали на подветренную сторону и продолжали там свой дикий танец. Атмосфера была до крайности насыщена пылью и песком; не видно было даже ближайших барханов. Сегодня действительно невозможно было руководиться солнцем: ни один луч на небосклоне не указывал его местонахождение. Это был самый ужасный песчаный ураган за все наше странствование по пустыне, один из тех «кара-буранов», которые превращают день в ночь.

Идти в этот день было очень трудно — не видно ни зги, неизвестно куда и идешь. Зато воздух был прохладен, и ветер помогал забывать жажду. Сегодня я, разумеется, не мог идти вперед — следы тотчас же заметало. Приходилось держаться вместе; потеряв других из виду, невозможно было бы дать знать о себе ни криком, ни ружейным выстрелом — шум урагана заглушал все звуки. Различать можно было только самого ближайшего из верблюдов, остальные исчезали в непроницаемой мгле. Лишь своеобразный свист и шум давали знать, что мимо несутся мириады песчинок. Может быть, этот-то шум и повлиял на фантазию Марко Поло, заставив его описывать ужасы великой пустыни таким образом: «Иногда голоса духов слышны и днем; время от времени раздаются точно звуки множества различных музыкальных инструментов, чаще всего звуки баранов. Поэтому путешественники обыкновенно держатся поближе друг к другу. Всем животным же вешают на шеи колокольчики, чтобы они не так легко отбились. Перед тем как расположиться на ночлег, ставят значок, указывающий направление завтрашнего пути. Таким образом переходят пустыню».

Мы как раз взбирались на вершину бархана, когда ураган налетел с удвоенной яростью. Джолчи вел умирающего верблюда в хвосте каравана. Восточный склон бархана спускался в долину, где песок на небольшом расстоянии образовывал ровную поверхность. Тут присоединился к нам запыхавшийся Джолчи, боявшийся потерять нас из виду. Верблюд же не осилил подъема, упал, не дойдя до вершины, сразу лег на бок, и нельзя было заставить его подняться.