Хотя это нагромождение имело лишь незначительную относительную высоту, вид с вершины открывался широкий. И если я не побледнел от страха, когда мой взор потонул в этом безбрежном море с гигантскими волнами желтого песку, то, пожалуй, потому лишь, что я слишком верил в свою счастливую звезду, до сих пор всегда ярко сиявшую над моей головой. Это песчаное море даже казалось мне бесконечно прекрасным; тишина и мир, царствовавшие здесь, возвышали душу. Это было дивное величественное зрелище.

Но скоро барханы стали еще выше, достигая 18–20 метров над уровнем поверхности. Пробираться по ним становилось очень трудно. Верблюды спускались со скатов очень осторожно; раз только упал один из несших резервуары с водой; пришлось его развьючить. Иногда нам преграждал дорогу чересчур крутой склон; приходилось останавливаться, брать в руки заступы и прокладывать дорожку со ступеньками для животных.

Высота барханов дошла наконец до 25–30 метров. Караван, проходивший по краю вершины такого бархана, казался, если глядеть на него от подошвы, совсем крохотным. Для перевалов мы выбирали округленные с отлогими склонами вершины, но часто приходилось спускаться и с крутого склона, которого нельзя было обойти. Все, не отрывая глаз, следили тогда за движениями верблюдов, которые после минутного колебания начинали спускаться по глубокому рыхлому песку, так и осыпавшемуся вслед за ними, засыпая им ноги по колена.

Здесь уже не было тех площадок с твердым глинистым грунтом, какие попадались нам в первые дни пути; кругом был один песок. Скоро мы оставили за собой и последние кустики тамариска, еще противостоявшие жаркому дыханию пустыни. Нигде не виднелось ни былинки, ни листика — один песок, желтый, мелкий песок. Целые горы песку тянулись непрерывными грядами насколько хватал глаз, вооруженный полевым биноклем. Птицы не оживляли более воздушного пространства, следы газелей и антилоп тоже исчезли. Временами крайний выступ косы Мазар-тага исчезал в насыщенном пылью воздухе.

Бедные собаки больше всех страдали от жары в своих теплых шубах. Особенно выла, пищала и отставала Хамра. Мы уже с час тщетно искали в сумерках удобного места для привала, когда наконец увидали небольшую площадку с твердым глинистым грунтом, на которой росли два последних кустика тамариска. Верблюды живо общипали их. С этих же пор животным предстояло довольствоваться кунжутными маслом и отжимками. Люди начали было рыть колодец; вырыли яму глубиной в 70 сантиметров, но земля все оставалась сухой, и рытье бросили.

Хватились Хамры; ее не было; стали звать, свистать, собака так и не явилась. Магомет-шах сказал, что видел еще на полпути, как она вырыла себе ямку в песке, в тени кустов тамариска, и улеглась там. Люди полагали, что собака издохла от солнечного удара. А может быть, умное животное, соскучась бегать по песку, догадалось, что и впереди хорошего ждать нечего, и рассудило за лучшее повернуть назад к последнему озеру, чтобы напиться и выкупаться там, а затем вернуться к Марал-баши. Чтобы попасть туда, собаке, однако, предстояло переплыть Яркенд-дарью. Прибыв в Кашгар, я наводил о ней справки, но она, как в воду канула. Джолдаш остался нам верен и пал жертвой своей преданности.

С каким-то странным, необъяснимым чувством разбили мы наш первый лагерь в самой пустынной, бесплодной из всех пустынь света. Люди мало разговаривали, никто не смеялся; около огня, поддерживаемого корнями тамариска, образовался необычайно молчаливый кружок. Верблюдов привязали на ночь в самом лагере, чтобы они не вздумали уйти назад к озеру, где, знали, есть хороший подножный корм.

Могильная тишина царствовала кругом. Иногда замирал и звон колокольчиков, и слышалось только тяжелое медленное и мерное дыханье верблюдов. Вокруг пламени свечки в моей палатке вилось еще несколько заблудших ночных бабочек, вероятно занесенных сюда нашим караваном.

XXIII. Царство могильной тишины

24 апреля. Я проснулся в три с половиной часа утра от страшного западного урагана, гнавшего в палатку целые тучи песку и угрожавшего снести самую палатку. Порывы ветра налетали со всех сторон, так как лагерь наш был разбит как бы в котловине, окруженной барханами. На севере возвышался уходящий на восток и на запад песчаный увал. К югу от лагеря возвышался бархан, почти параллельный увалу. Крутые склоны были обращены к югу и к западу; отлогие же к востоку и северу, что, разумеется, представляло крайне невыгодные для нас условия.

Несмотря на ураган, небо оставалось совершенно ясным; впрочем, это был западный ветер, а пыльным туманом сопровождается лишь восточный. День стоял жаркий, но ветер несколько прохлаждал. Вокруг нас крутились песчаные смерчи, иногда окутывая нас сплошным облаком. Высота их вдвое превосходила человеческий рост. Воздушная синева над головой сохраняла свой яркий цвет, и солнце пекло беспрепятственно; горизонт же был окутан в желто-огненный туман от летучего песку, набивавшегося всюду, и в рот, и в нос, и в уши. Он проникал даже сквозь одежду, и в теле ощущался неприятный зуд, к которому, впрочем, скоро привыкаешь.

Люди выступили сегодня в путь, питая надежду набрести до вечера на местечко, где барханы будут не так высоки и где найдется грунтовая вода, а может быть, даже подножный корм и топливо. Но вместо того песок становился все глубже, и мы все больше и больше углублялись в неведомую область.

Ислам-бай стал нашим лоцманом и исполнял свою обязанность превосходно. Легкими шагами шел он далеко впереди каравана с компасом в руках. Иногда он исчезал внизу за барханами, но затем опять показывался на вершине. Караван медленно двигался по его следам, которые шли зигзагами между вершинами, соединявшимися иногда посредством небольших поперечных барханов, представлявших довольно сносные переходы.

Все падали духом, когда Ислам вдруг останавливался, всходил на пирамидальную вершину бархана и, приставив руку к глазам, высматривал перевал или проход. Мы понимали тогда, что путь становится все труднее. Иногда Ислам-бай уныло возвращался назад и кричал: «Хич йол йок! Хер тарафяман кум» («Нет дороги; всюду дурной песок!») Или: «Кум-таг!» («Гора песку!») Тогда приходилось делать большие обходы к северу или югу, чтобы миновать непроходимое место.

Люди все шли пешком, босые, молчаливые, усталые, вялые от жары, мрачные, и часто останавливались, чтобы напиться. Вода имела температуру почти 30° от беспрерывного плесканья о раскаленные стенки железных резервуаров, не защищенных более камышовой прокладкой между ними и переплетом ящиков. Камыш давно был дочиста вытаскан верблюдами. Но и такую воду пили с жадностью, так как питье усиливало выделение пота и ветер сильнее прохлаждал тогда тело.

Мы все сбились в кучу, и караван полз вперед точно улитка. С каждой возвышавшейся над прочими вершины мы осматривались кругом, но, кроме безжизненного однообразного песку, нигде ничего не было видно. Барханы громоздились один возле другого. Это было безбрежное море, по которому шли настоящие горные хребты из тонкого желтого песку.

Верблюды подвигались еще удивительно твердым шагом, то взбираясь на крутые склоны, то спускаясь с них; нам, впрочем, часто приходилось прокладывать для них дорожки заступами.

Мы сделали продолжительный привал на высоком бархане, чтобы оглядеться и напиться. Напоили и бедного Джол-даша, и овцу, умиравших от жажды. Джолдаш просто с ума сходит, когда дело коснется воды. Как только кто-нибудь дотрагивается до резервуаров, он уж тут как тут и умильно виляет хвостом. Последняя овца идет за нами неотступно, терпеливо, как собака. Люди очень к ней привязались и говорят, что лучше умрут с голоду, чем зарежут ее.

Между тем верблюды начали уставать, а трудные для перехода места становились все чаще. Если животным случалось упасть на крутых склонах, они уже не могли подняться без помощи. Одного верблюда, который упал, немного не доходя до вершины, пришлось развьючить вплоть до седла и общими силами скатить вниз во впадину между барханами, 20 метров глубины; лишь там животному удалось встать на ноги.