Кровь полилась широкой темно-красной струей в ведро, где почти сейчас же и запеклась. Она еще была теплой, когда мы стали черпать ее ложками и ножами. Мы осторожно попробовали ее — какой отвратительный вкус и какой ужасный запах!

С трудом проглотил я чайную ложку и больше не мог; люди тоже оказались не в состоянии ее пить и отдали Джол-дашу. Тот лизнул раз и отошел. Мы стали каяться, что задаром загубили нашего верного товарища, да поздно.

Тут пришлось мне убедиться, что жажда делает людей просто невменяемыми. Ислам и другие собирали в кастрюлю урину верблюдов, густую, оранжевого цвета и отвратительного запаха жидкость, и теперь, перелив ее в железный куб, положили туда сахару и уксусу, зажали себе носы и выпили эту омерзительную смесь. Они предлагали и мне, но меня тошнило от одного запаха. Касим тоже не стал пить, и хорошо сделал, так как у других через час сделалась страшная рвота, истощившая вконец их силы.

Джолчи, исхудавший, с безумно вытаращенными глазами, уселся около палатки и принялся жевать сырые легкие убитой овцы. Руки и лицо у него были запачканы кровью; вид его был ужасен.

Только я да Касим годились еще на что-нибудь. Ислам, впрочем, после рвоты немного оправился, и мы с ним стали в последний раз осматривать наш багаж. Теперь надо было бросить большую часть его. Сам я отобрал то, что считал самым необходимым: мои наброски, съемки маршрутов, образцы горных пород, песку, карты, приборы, перья, бумагу и другую мелочь, Библию и книгу шведских псалмов.

Исламу я предоставил отобрать то, что он считал наиболее необходимым: провиант на три дня — муку, чай, сахар, хлеб и несколько коробочек с консервами. Я хотел бросить здесь весь наш запас китайского серебра, составлявший половину обычного верблюжьего вьюка, ценностью равнявшийся почти 2500 рублей. Мне казалось, что теперь впору было только заботиться о спасении нашей жизни. К тому же если б мы нашли воду, то могли бы вернуться сюда и взять мешки.

Но Ислам непременно хотел захватить мешки с серебром с собой, и впоследствии оказалось, что он был прав. Он отстоял также два мешка с сигарами и папиросами, несколько горшков, взятых из лагеря № 17, оружие, небольшой запас патронов и кое-какую мелочь, вроде фонаря, свечей, ведра, заступа, веревок и проч.

В числе оставляемых предметов находились: два тяжелых ящика с боевыми припасами, палатка с последним ковром и постелью, несколько ящиков с разной мелочью, материи, шапки и халаты, взятые для подарков туземцам, несколько справочных книг, оба фотографических аппарата с тысячью пластинок с лишком, из которых до сотни было проявленных, затем седла, дорожная аптечка, рисовальные принадлежности, чистые записные книжки, запас моего платья, валенки, шапки, рукавицы и проч.

Все вещи были уложены в восемь сундуков, и последние поставлены в палатку, причем концы ее пол были подсунуты под сундуки, чтобы палатку не опрокинуло ветром. Мы рассчитывали, что если вернемся в эти места, то белая палатка, возвышающаяся на вершине бархана и видная издалека, послужит нам маяком.

Необходимые же вещи мы запаковали в пять маленьких «курчин» — переметных сум из парусины и перекинули их на спины верблюдов, освобожденных от вьючных седел. Один из верблюдов нес большой вьюк: ружья, заступы и т. п., завернутые в кошму и перевязанные веревками.

Мы вскрыли еще пару коробочек с консервами, но, хотя последние и содержали влагу, мы с трудом могли пропустить их в пересохшее горло.

В течение всего дня верблюды лежали на том месте, где легли утром; только их прерывистое тяжелое дыхание и нарушало могильную тишину. Вид у них был равнодушно-покорный; широкие пасти их посинели и пересохли. С большим трудом удалось заставить животных подняться на ноги.

В 7 часов вечера колокольчики зазвенели в последний раз. Чтобы поберечь свои силы, я ехал на белом верблюде, который был бодрее прочих. Ислам-бай, ослабевший от рвоты, медленно вел караван между барханами. Касим шел сзади и понукал верблюдов. И вот мы направились от лагеря смерти к востоку, прямо к востоку, где катила свои воды между лесистыми берегами Хотан-дарья.

Когда мы покидали это ужасное место, Джолчи заполз в палатку и завладел моим ложем. Он все жевал легкие овцы, с жадностью высасывая из них весь сок.

Старый Магомет-шах лежал на том же месте. Прежде чем уехать, я подошел к нему, провел рукой по его лбу и назвал по имени. Он поглядел на меня широко раскрытыми мутными, блуждающими глазами; на лице его отражалось неземное спокойствие и какое-то просветление, как будто он уже видел перед собой раскрытые райские врата.

Магометанский «Бехишт» (рай), о радостях которого он столько раз читал в Коране, может быть, манил его уже несколько дней, и мысль о нем, без сомнения, облегчала минуты освобождения духа из тела. Старик как будто лег отдохнуть после тяжелых трудов; теперь ему не надо было больше возиться с верблюдами, не надо на старости лет ходить с караванами из города в город. Он выглядел таким изнуренным, разбитым, весь как-то съежился, стал таким маленьким, только лицо по-прежнему сохраняло свой яркий бронзовый оттенок.

Дышал он тяжело; изредка в горле слышалось предсмертное хрипение и клокотанье. Я еще раз провел рукой по его морщинистому сухому лбу, уложил его голову поудобнее и, по возможности умеряя свое волнение, сказал, что мы хотим поспешить на восток, чтобы поскорее найти воды, и затем тотчас же вернемся сюда с полными кувшинами; он же пусть лежит тут, пока не оправится немножко, а тогда подвигается вперед по нашим следам, чтобы сократить расстояние.

Он попытался поднять одну руку и что-то пробормотал. Я разобрал только одно слово: Аллах. Я, однако, отлично понял, да и он, верно, тоже, что нам больше не свидеться в этой жизни. Едва ли ему оставалось жить больше нескольких часов. Взор его все тускнел, дремота скоро должна была перейти в смертное забытье, и затем его ожидал вечный сон среди этого величественного безмолвия пустыни, где совершают свое загадочное странствование к неведомой цели барханы. С сердцем, обливающимся кровью, терзаемый угрызениями совести, упрекавшей меня за смерть этого человека, оставил я умирающего.

Затем я простился и с Джолчи, уговаривая его идти по нашим следам, так как это было для него единственным средством к спасению.

Шесть кур, продолжавших оживленно кудахтать, с видимым удовольствием расклевывая внутренности убитой овцы, производили и грустное и вместе с тем комичное впечатление.

«Почему вы не умертвили этих бедных созданий?» — спросит, пожалуй, какая-нибудь сердобольная читательница. Да, почему? А почему мы не умертвили заодно обоих умиравших людей, чтобы избавить их от лишних страданий? Бывают положения, которые трудно обсуждать со стороны. Я убедился, что в минуты общей смертельной опасности мы менее чувствительны к страданиям ближних, нежели при обыкновенных обстоятельствах. Все мы давно были на краю смерти, и весьма естественно, что слабейшие падали первыми. Каждая новая смерть уже не поражала нас, а только возбуждала вопрос: чья очередь теперь?

Умерщвление же человека, даже умирающего, все-таки убийство. Покидая верблюдов, мы всякий раз питали слабую надежду скоро вернуться к ним с водой и спасти их. Что же до кур, то я рассчитывал, что они сослужат нам службу, если мы вернемся отыскивать палатку, и полагал, что они могут прожить еще долго, питаясь убитой овцой. Предположение мое и подтвердилось, год спустя. Но не буду забегать вперед.

Мы медленно двинулись в путь. Верный Джолдаш, худой, как скелет, следовал за нами. На вершине первого бархана я обернулся назад, чтобы бросить прощальный взгляд на лагерь, где остались умирать два наших товарища. Палатка резко вырисовывалась треугольником на фоне ясного неба. Я почувствовал невольное облегчение, когда она наконец скрылась от наших взоров за барханами, и больше уже не оборачивался назад. Впереди была тьма, в которой тонуло коварное песчаное море. Но я чувствовал прилив сил и желание жить. Я не хотел умереть в пустыне, я был слишком молод, мне казалось, что я слишком много теряю с жизнью, она еще сулила мне впереди так много!.. Никогда не ценил я жизни так, как именно теперь! И я решил бороться за жизнь до последней крайности, хотя бы пришлось ползти по песку, как червяку.