Польское освободительное восстание 1863 г. привлекло внимание русских властей к «украинской проблеме». Было решено принять запретительные меры относительно украинского языка, чтобы его развитие не повлекло за собой идеи об автономии Малороссии. Противники украинскости пропагандировали идею о «польской интриге» среди сторонников украинского движения. Министр внутренних дел Валуев издал в июле 1863 г. известный Валуевский циркуляр, утверждавший, что «украинского языка нет, не было и не будет», он является лишь тем же русским языком, но испорченным влиянием Польши. В самом циркуляре известная формулировка исходила, вполне демократично, из мнения самой малорусской общественности. «Демократизм» подобных постановлений метрополии, заметим, был весьма избирательным — как и в советской практике («по просьбам трудящихся»).

На языке, которого «нет, не было и не будет», разрешалось публиковать лишь произведения «изящной литературы», а любая другая, в том числе учебная печатная продукция, запрещалась. Интересно, как это можно пользоваться «изящной словесностью» на «испорченном» языке? Однако суть заключалась в том, чтобы устранить возможность украинского исполнять ряд социально важных функций — образовательную, прикладную и т. д. Аналогичные меры применялись к «ополяченным» белорусам и литовцам.

В борьбе с проявлениями польскости и украинскости крепнут в административных органах России и в среде общественности уже русские националистические настроения, которые в апологии неделимости русского народа формируют русский национализм, расцветший пышным цветом уже при Николае ІІ. Если раньше в известной триаде «православие, самодержавие, народность» (1833)[42] внимание уделялось, в первую очередь, первым двум позициям, то теперь и «народность» сгодится в борьбе против потенциальных сепаратизмов.

В публицистической полемике Каткова и Костомарова формируются такие стандартные для российской публицистики построения, в которых для украинцев как некой самодостаточной общности не находится места. Поскольку какая-то «отдельность» украинцев-малороссов казалась очевидным (но при том опасным) бредом, российским авторам трудно было обнаружить местные ресурсы для формирования и поддержки подобных идей. Поэтому «украинскость» скорее считается «иностранной интригой» — сначала польской, а потом австрийской.

Аресты и высылки активистов украинского движения заставили многих людей отойти от общественной и просветительской работы. Впервые можно говорить о сознательной и целенаправленной русификации. Мы можем предполагать, что из этой полемики вырастали представления об украинском и русском «национальных проектах», которые изначально оказывались конкурирующими, поскольку претендовали на одну и ту же территорию, одних и тех же людей, одни и те же исторические события. Ясно, что украинофилы не претендовали на «украинскость» России, но «исконно русские патриоты» явно постулировали «русскость» Украины. В этом соревновании конкуренты владели разительно отличающимися ресурсами. Быть русскими патриотами было существенно легче: русская общественность всегда могла воззвать к ресурсам великой державы, занимающей территорию большую, чем советская «1/6 часть суши», и господствующей над десятками народов. Быть украинским патриотом было гораздо неудобнее: не к кому воззвать, дабы твое пожелание реализовали, а вот нарваться на санкции… При том все украинофилы (это были всего лишь чиновники, учителя, помещики) должны были согласовывать свои идеальные представления с неблагоприятными реалиями обыденной жизни. Империя отнюдь не угнетала их как-то особенно (они были обычными православными подданными, не какими-то «инородцами»), но за «вольности» всегда полагались определенные «меры». Украинское национальное движение не занималось (как русские радикалы-народники) терроризмом или какими-то экстремистскими действиями, его программа до рубежа ХІХ-ХХ вв. была исключительно культурно-просветительской, а требования (скорее уж пожелания) — соответствующими. Как и во времена Речи Посполитой, украинцы хотели всего лишь понимания и уважения своих достаточно ограниченных пожеланий. Но, как и тогда, понимания они не встречали, ибо это был слишком принципиальный вопрос: покушение на государственное «тело», тогда — польское, теперь — российское.

В 1870-е годы в украинское движение приходит новое поколение, принесшее на смену во многом разочаровавшихся в идеалах юности Костомарову и Кулишу новых лидеров — Владимира Антоновича (1834–1908) прямо Михаила Драгоманова (1841–1895). К роли Антоновича мы обратимся позже, пока же скажем несколько слов о Драгоманове. Он, в отличие от своих культурно-просветительски ориентированных товарищей, шире смотрел на языковый вопрос, считая, что на нем нельзя зацикливаться, главное — преодолеть явный провинциализм украинской культуры, а для этого все средства хороши — в том числе и русский язык. Но это вовсе не значило, что сам украинский можно было оставить умирать — его необходимо укрепить как неотъемлемую составляющую национальной культуры. Если смотреть глубже, Драгоманова более интересовали западные идейные веяния — его, например, можно считать зачинателем украинского социализма, т. е. он был скорее политическим философом, нежели просто «общественным деятелем». Среди многих тогдашних украинофилов он ярко выделялся как человек очевидно европейского интеллектуального уровня. Как во многих подобных ситуациях, это было и его несомненным плюсом, и одновременно некоторым минусом. Находясь с 1875 г. в политической эмиграции (в частности, в Швейцарии), он начал прекрасно разбираться в идеологических эволюциях европейских «левых» и либералов, но на украинские проблемы смотреть слишком абстрактно, не принимая во внимание реалии Российской империи. По его мнению, наиболее оптимальный путь дальнейшего развития украинофильства был в отстаивании федерального устройства России, исходящего из его наблюдений швейцарской практики. Но Швейцария — не Россия, и федерализация последней была тогда столь же невозможна, как и полная независимость Украины. Не видя реального выхода из этого тупика, некоторые представители следующего поколения украинских деятелей будут склоняться к более радикальным лозунгам. Однако авторитет Драгоманова воплотится в сильной традиции федерализма, которая в момент кризиса России в 1917 г. станет тем препятствием, которое не позволит украинскому движению психологически подготовиться к возможной независимости.

Но вернемся в ХІХ в. Тогдашнее культурническое украинское движение после спада середины 1860-х снова активизируется: организовывается неформальное объединение «Громада» [Община], а основным его средоточием становится Юго-Западное отделение Российского императорского географического общества (с 1873 г.). Отделение стало легальной «крышей» движения, объединявшей интеллектуальную элиту края.

Заметив новую активность украинофилов, воспряли духом и русские патриоты. Новым главным критиком украинцев стал Владимир Шульгин, редактор газеты «Киевлянин», который вместе с уже упомянутым публицистом Катковым взялся за организацию административного давления на украинцев.

Их усилия не пропали даром: Драгоманова лишили профессорского места в Киевском университете, и вскоре он уехал за границу. А в мае 1876 г. Александр ІІ подписывает в немецком городе Эмс так называемый Эмский указ. Было ликвидировано Юго-Западное отделение, закрыта двуязычная газета «Громады» «Киевский телеграф», запрещалась публикация в России любых оригинальных или переводных произведений на украинском языке вплоть до текстов под нотами (кроме исторических памятников и «изящной словесности», — но с разрешения цензуры и с русской орфографией), запрещался ввоз украинских изданий из заграницы (т. е. из австрийского Львова). Персональные наказания были мягкие — людям просто «предлагали» поработать в другом городе, подальше от Украины, и они, конечно, не могли отказаться. Этот указ 1876 г. действовал с некоторыми смягчениями до 1905 года. Он обрекал украинское движение исключительно на ограниченную культурно-просветительскую деятельность, что впоследствии сказалось на его слабости в политико-административной сфере. В смысле ассимиляции и русификации указ, несомненно, имел успех. Но, как и всякое действие, он вызвал противодействие, заставившее сознательных украинцев искать иные формы работы и чаще посещать заграницу — Австрию, ту же Швейцарию, другие страны, где можно было печататься на украинском. Заодно и кругозор расширить, и с российской революционной эмиграцией познакомиться.