Безусловно, русификацию затрудняли и этнические различия, историческая память об автономии и националистическое движение. Однако по своему уровню и масштабу эти факторы не выходят за пределы «общеевропейской нормы» для подобных ситуаций. Барьер этнокультурных различий не был как-то особенно высок. Примеров русификации украинского селянина — достаточно. Со своей стороны, русские никогда не отказывались от ассимиляции украинцев ни на официальном, ни на бытовом уровне.

Вряд ли можно говорить о какой-то исключительной силе и развитости украинского националистического движения до рубежа ХІХ и ХХ вв., даже если сравнивать его с сугубо «неисторическими» народами (согласно терминологии Отто Бауэра).

Алексей Миллер считает, что при всей важности упомянутых факторов, их недостаточно для объяснения неудачи русификации. Причины этой неудачи во многом нужно искать в неэффективности и ограниченности самих русификаторских усилий. Иначе говоря, это не только история успеха борьбы украинских националистов, но и история неудачи их противников.

Сравним политику французских и русских властей. Административные запреты — единственная сфера, где Петербург может конкурировать с Парижем. Подчеркну — конкурировать, но не превзойти. Трактуя украинский язык так же, как французы трактовали наречия-«патуа» (а это естественная позиция для сторонников концепции триединой русской нации), российские власти запрещали использование украинского в администрации, школе, издании книг «для народа», в чем совершенно не отличались от властей французских. Иначе говоря, преследования украинского языка в Российской империи отличаются своей жесткостью только на фоне отношения тех же российских властей к языкам других народов империи, но не на фоне французского опыта. И согласно русификаторской логике эти репрессии против украинского языка свидетельствуют, с одной стороны, об убежденности в необходимости и нормальности русификации украинцев, а с другой — об отсутствии такой убежденности по отношению, например, к эстонцам, но никак не о сознательном стремлении ущемить украинцев побольнее, чем кого-либо другого. От себя добавим, что «убежденность в необходимости» ассимиляции украинцев имела фундаментальное значение для самого образа «России» и «русских» — во времени и пространстве.

А. Миллер показывает, что в отношении этих запретительных мер в русском обществе и даже в правительственных кругах не было единства. Многие сторонники концепции триединой русской нации полагали, что процесс культурной унификации будет развиваться сам по себе, а усилия властей, особенно запретительного характера, лишь затрудняют его. (Уже славянофил Юрий Самарин высказывался в том смысле, что следует не посягать на украинскую культурную самобытность, а сосредоточиться на укреплении политико-экономического единства. Однако современный ему политический режим оставлял мало пространства для подобных усилий.)

Как бы то ни было, акты подобного рода могут иметь принципиально разную логику. Они могут быть мерами сугубо охранительного, запретительного порядка — и тогда судьба их печальна. Но они могут быть и частью активистского ассимиляторского плана. Однако для успеха наступательной ассимиляторской политики одних запретов совершенно недостаточно. Нужны также меры, которые в рамках русификаторской логики можно было бы назвать конструктивными.

Что могло заставить украинского крестьянина заговорить по-русски? Это, прежде всего, школа с русским языком преподавания и армия. (Эта практика действовала и в СССР. — К. Г.) Эффективность использования таких инструментов была низкой. Вспомним, что всеобщая воинская повинность вводится в России только в 1874 г., то есть заметно позднее, чем во Франции. При том, что избежать армейской службы крестьяне стремились всюду, а в России у них для этого было гораздо больше оснований, чем во Франции, где в армии их питание, жилье, гигиена и одежда были заметно лучше, чем дома. Позднее же, в период Первой мировой войны, российская армия сама стала не только ареной, но и одним из генераторов национальных разделов, приведших к «национализациям» частей в 1917 г.

Продолжая эту мысль, Алексей Миллер утверждает, что даже в начале XX в. школа, в силу плачевности своего положения, не могла служить эффективным инструментом русификации. Наладить качественную систему начального образования на Украине, как и повсюду в империи, Петербург был не в состоянии: как по финансовым, так и по политическим причинам. К последним относится общее ретроградство российских правителей, с подозрением смотревших на саму идею расширения круга образованных людей, а также постоянный конфликт с этими образованными людьми, которые охотнее отправлялись «в народ» с социалистической агитацией, чем служили государственным чиновниками и учителями. Не случайно правительство даже пыталось привлечь чиновников на службу в Украине учреждением специальных надбавок к жалованию.

Русский помещик также не был эффективным проводником русификации. Растянувшаяся на многие десятилетия борьба царских властей с польским землевладением и другими элементами польского влияния в так называемом Западном крае дала весьма небольшие результаты. России не удалось создать в Правобережной Украине сколько-нибудь мощного, культурно и социально эмансипированного слоя русских землевладельцев. Даже получивший на Украине землю русский помещик предпочитал жить в городе и никак не мог сравниться по своему культурному влиянию в деревне с польским шляхтичем-землевладельцем.

Слабость русских землевладельцев как группы по сравнению с польскими была, в свою очередь, причиной того, что земская реформа не была распространена на западные губернии и земские школы не были способны восполнить слабость государственной системы образования. От себя добавим, что энергичное развитие земств на Левобережье все равно привело к активизации просветительской деятельности и украинского движения, так что даже земства на Правобережье не обязательно могли бы преградить дорогу «подпольной украинизации».

Получается, что запретительные указы не удалось сделать частью эффективного наступательного ассимиляторского плана, независимо от желания авторов этих указов.

Цитированный А. Миллером историк Юджин Вебер подчеркивает, что все усилия французских властей — заметно более интенсивные, организованные и продолжительные, чем в России, — по насаждению французского языка не давали ощутимых результатов, пока они не оказались подкреплены такими неизбежными следствиями модернизации, как урбанизация, развитие системы дорог, рост мобильности населения. Иными словами, когда выгоды от владения французским стали очевидны и повседневно ощутимы. Если мы обратимся к украинской ситуации, то увидим справедливость этого замечания даже на материале начала XX в., когда, как считает А. Миллер, дело русификации украинцев по «французскому образцу» в целом было уже проиграно. Процент голосовавших за украинские списки на выборах в Учредительное собрание 1917 г. в городах был неизменно ниже, чем процент украинского населения — то есть ассимиляционные процессы работали. Однако быстрый рост городов в Российской империи начался только в последней декаде XIX в.

Таким образом, арсенал средств, которыми российское правительство могло воспользоваться в XIX в. для русификации украинцев, был ограничен из-за общей отсталости страны, запаздывания процессов модернизации и неэффективности административной системы. В свою очередь, слабости административной системы предопределяли непоследовательность российской политики, которая существенно менялась не только в связи со сменой самодержцев, но и генерал-губернаторов. Это отчасти объясняется отсутствием единства взглядов в вопросах о задачах, направлениях и средствах русификаторской политики как в правящих кругах, так и в обществе в целом, что во многом было связано с запоздалым отказом императорского двора от собственно имперской логики, делавшей акцент на традиционалистской, ненационалистической легитимации царской власти.