— У меня все в порядке, — сдержанно проговорила она, словно стараясь прервать поток порывистых излияний. — И вообще все в порядке. Если бы ты еще немного опоздал, я бы тут распорядилась по–своему. Почему ты не закрываешь дверь, когда уходишь из дома? Так велит господь бог?

 — А зачем? Господь дал, господь взял, да святится имя его, — произнес он молитвенным тоном. — Кто входит в этот дом, того присылают сверху, из Кишинева. Добро пожаловать в нашу обитель!

Только теперь она подала ему руку.

 — Как хорошо, что ты здесь, дорогая! До чего же хотелось… — Он снова готов был начать поток восторженных излияний. — А теперь даже не знаю, с чего начинать. Придется давать подробный, обстоятельный отчет. Сначала только сообщу самые срочные новости.

 — Подожди. Нужно объяснить и причину, по которой грешница, вроде меня, осмелилась явиться в эту святую обитель. Я не имела права рисковать, но…

 — Зачем ты так говоришь?

 — Да, не имела права и все же пришла, — откровенно призналась она, хотя внутренне была недовольна собой.

 — Ничего страшного; в конце концов, сестра Параскива уже видела тебя здесь, — он пытался помочь ей, как‑то облегчить необходимость оправдываться.

 — Еще бы… Эта ваша «сестра» вряд ли вообще что-либо забывает. — Она поняла, что он намекает на первый визит в эту комнату, когда ей пришлось здесь заночевать. — И она меня помнит, и я ее. В то утро, увидев, что я выхожу из кельи, и не понимая, откуда взялась и что ищу, подняла крик на весь двор…

Наступила пауза. Она поднялась с лежанки, сбитой из нескольких досок, подошла к окну, слегка откинула край ситцевой занавески, однако сразу же опустила ее.

 — Я решила: была не была, отправлюсь в гости!

И снова села на диван, выпрямив спину — чтоб не расслабиться, в одно мгновение превратившись в прежнюю «инструкторшу из Кишинева», строгую, неприступную.

 — Подожди, Илона, не сейчас! — чувствуя смутную тревогу, сказал он. — Может, чего‑то поешь? Побегу, пока не поздно, к сестре Параскиве… После этого поговорим. Отчет будет долгим.

 — Не нужно. И вот о чем хочу еще тебя попросить: никаких докладов и отчетов. К месту нашей встречи тоже больше не ходи. Все отменяется.

 — Я давно это понял, — с затаенной горечью прошептал он. — Связь отменяется, сжимается кольцо вокруг меня. Поэтому ты и не выходила на встречи…

 — Не только с тобой. Я ведь сказала: отменяются все без исключения контакты.

 — Как? Даже с тобой? — Он потрясенно посмотрел на нее, потом еще и поднял руку, указывая перед собой. — Это невозможно!

Волох весь окаменел, не слышно было даже его дыхания, он смотрел в одну точку, ничего перед собой не замечая. Она же, только что решив было уходить, теперь передумала. Снова уселась поудобнее, приняв прежнюю позу — поджав ноги и прислонившись спиной к стене.

 — Мне нужно уходить сию же минуту, — проговорила она после короткой паузы, словно бы про себя, не обращаясь прямо к нему. — Возможно, все еще будет по–прежнему, вернусь к делам. Возможно, нет. Но это не имеет значения, ни в коем случае. И загадывать наперед….тоже нельзя. Будет как будет.

Теперь она казалась совсем другой, словно витала мыслями в каких‑то иных мирах.

 — Что тебя волнует, дорогая? — Слова вырвались у Волоха сами собой. — Ты ведь не одна на свете. У тебя есть работа. Борьба.

 — Да, это у меня есть. В противном случае я, наверно, так бы не говорила. Но почему ты все время стоишь, будто гость в собственном доме? — Она только теперь заметила, что он все еще стоит у порога, подпирая дверь. — Проходи, садись возле меня. Не съем, представитель мужской половины человечества!

Сыргие присел на краешек лежанки.

 — Работа, борьба… — проговорила она. — Если бы быть тверже камня… Только где уж мне! Вам, мужчинам, немного легче… Вас не подстерегают минуты слабости…

 — Ничего не понимаю! — Он в самом деле не мог понять, о чем она говорит. — С чего ты взяла, будто, например, я сильнее тебя?

 — …как и всякая женщина на свете, — продолжала она, — мечтать о том, чтобы стать матерью… — И вновь, будто одержимая навязчивой идеей, повторила последние слова. — Как видишь, я сразила тебя наповал.

Соскользнув с дивана, она быстро посмотрела на часы, потом даже сверила их с часами Сыргие, слегка отвернув рукав его рубашки, и одним прыжком оказалась у двери, взявшись рукой за задвижку.

 — Подожди! — крикнул он требовательно. — Нельзя, Илона! Неужели не отдаешь себе отчета?.. С тех пор как ты пришла…

 — Вполне отдаю себе отчет. Только, видишь ли… Мне вообще не нужно было приходить… Сама же недооценила свою слабость… — И робко улыбнулась. — Ну ладно, забудем… Вернемся к деловому разговору. Как ты знаешь, предвидятся существенные перемены. Тебе нужно встретиться с человеком, которого, кстати, ты отлично знаешь и который так же знает тебя… Только…

 — Очень хорошо. Как раз об этом я и хотел спросить: дело не терпит отлагательств…

 — Только мне совсем не жаль, что однажды ты и меня увидел в минуту слабости. Да, да… Ангел вылеплен из глины… Возможно, ты даже не понимаешь, что это значит. Не потому, что лишен душевной тонкости, нет… Тут особый случай. Ну ладно, хватит об этом. — Она стала неторопливо отодвигать задвижку.

Волох посмотрел на подернутое ночным мраком окошко.

 — Может, все‑таки останешься, Илона?

 — Решил пожалеть, так, что ли? Что ж, я согласна. Не хочется сегодня быть суровой Илоной, какою вы все знаете меня. И как ты думаешь, почему? Потому что наши все решительнее громят врага! По крайней мере, я сама так объясняю свое состояние. — Внезапно она рассмеялась: как будто освободилась от всех забот и тревог. — Во многом виновата и праздность. Есть и еще один виновник: ты! Не веришь? Меня бы, несомненно, арестовали, если бы твое предупреждение хоть ненадолго опоздало. Но ты вовремя передал разговор Кыржэ, и сигнал подтвердился. Они слишком много узнали… И вот теперь меня отстранили от дел, выслали из Кишинева, Что еще остается, как не рассуждать. Хоть о том же счастье материнства?

Она слегка подтрунивала над собой.

 — Может, останешься, Илона? — Волох потянулся к ней рукой. — Куда идти в глухую ночь — посмотри, скоро начнет светать…

Он говорил с такой сердечностью, что она просто не знала, как быть. Потом все‑таки нашла ответ — произнесла с расстановкой:

 — Я не знаю, смогу ли прийти завтра на рассвете. Но ты должен быть на месте, — торопливо добавила она, — и завтра, и послезавтра. Там же, где ждал встреч со мной…

 — Ну хорошо, а пароль? — вспомнил он в последнюю минуту.

 — Не нужно, придет Зигу.

 — Зигу? Зуграву? Откуда он взялся? Значит, жив?

 — Да! Я ухожу.

Он остановил ее.

 — Почему ты так нахмурился? — удивилась и, похоже, обрадовалась Илона, ощутив, как крепко сжимает он ее руку.

 — Сейчас скажу, — решительно ответил он. — Я не хочу, чтоб ты уходила. И не отпущу тебя.

Он наклонился, взял ее на руки и отнес назад, в комнату. Подойдя к лежанке, заменявшей ему кровать, бережно уложил.

Она не шевелилась. Он оголил ей плечо — теплое, девичье, ласково дотронулся губами и внезапно ощутил, что внутри у него словно оттаивает что‑то, бывшее до сих пор наглухо закрытым и о чем он даже не мог подозревать в их первую встречу, когда так же целовал ее, спящую, в плечо. Тогда он еще не сумел бы объяснить своего чувства, не объяснил бы и не оправдал…

 — Лампа, глупый, лампа! — еле выдохнула она.

 — Пусть горит! — отчаянно, не скрывая вспыхнувшего чувства, проговорил он. — Я так соскучился по тебе…

 — Не хочу! — Она вырвалась из объятий, приподнялась. И — поразилась его взгляду. Нет, нет, ей никогда уже не убежать от этих глаз. — Не смотри, не хочу… — умоляюще проговорила она, прижимая его голову к груди.

XXI

К великой радости сестры Параскивы, сегодня «братья» остались на сверхурочную работу. Правда, не все. Канараке, нацепив очки и засунув за ухо карандаш, долотом вырезал на пластинке буквы, которые, если покрыть краской, должны были составить фразу: «Антонеску втянул в гибельную войну бессарабцев!»