— Ладно, ладно, — ухмыльнулся тот: он все‑таки опасался, как бы не перейти границу в этом дурашливом разговоре. — Как видите, налицо наш ответственный… Так что приступим. — Он обратился к Волоху: — Короче говоря, группа хотела бы знать, как обстоят дела, котя бы в общих чертах. И какие действия предпринимаешь ты как ответственный…

Наступила долгая, напряженная тишина.

 — Что правда, то правда, — проговорил, ж удивлению прочих, Гаврилэ: он был из молчунов, почти никогда не брал слова. — Насчет обстановки… а также будущих планов… требуется ясность.

Волох глубоко втянул в грудь воздух, готовясь к выступлению. Он отлично знал, что от него хотят услышать. Уже по взглядам, какие бросали на него, было понятно: он остался для них тем же, кем был до сих пор.

Он стал говорить, начав с просьбы: пусть они и в дальнейшем не отказывают ему в доверии. Наступает пора решительных действий, ему дали понять это товарищи из Кишинева, поэтому сейчас, как никогда, следует быть бдительными…

Опять наступила короткая пауза, затем снова заговорил тот же Гаврилэ, странный, неповоротливый увалень с удивительно спокойными, безмятежными глазами.

 — Я работаю, как известно, на весах, — начал он, заметно смущаясь, — потому хорошо знаю и то, сколько весит слово. А у нас тут что‑то не все ясно… Вот, например, Илие Кику. Хороший парень, давно мне нравится, только б еще женился — по–моему, пора. Правда, семенная жизнь тоже нелегкая штука… Или Волох. Что касается меня, если уж зашел разговор, то я полностью ему доверяю и всегда, чем смогу, поддержу. Мастерская, прямо говоря, целиком у меня в руках. Не знаю, какую пользу могут принести весы, но есть еще велосипеды, примуса. В общем, если что потребуется, всегда смогу достать… Что еще? А вот что: я — семейный человек, отец двоих детей, никуда от этого не денешься…

 — Об этом поговорим в свое время! — торопливо вмешался Кику.

 — Но в общем и целом, — снова сказал слесарь, — перед тем как принимать серьезные решения, я должен посоветоваться с Катей.

 — С кем, с кем? — Кое–кому показалось, будто последние слова Гаврилэ произнес как‑то невнятно.

 — С Катериной Васильевной, с кем же еще, — уважительно произнося имя жены, ответил Гаврилэ. — Она приехала к нам только в сороковом году, а война и вообще застала в родилке: как раз ожидала парня.

 — Зачем ты все это говоришь? — оборвал его Хобоцел.

 — Затем, что ее тоже следует взять на партийный учет, — стоял на своем слесарь. — Катерина Васильевна — русская, коммунистка. Ей можно доверить любое задание. Правда, она и сейчас…

 — Ожидает третьего, так, что ли? — договорил за него кельнер.

 — В скором времени. — Гаврилэ не расслышал иронии в словах Тудораке. — Что же касается вас, товарищи, то я уже сказал… Подозреваю, что большинство из вас — холостяки. Это нехорошо, нет, нет. Нужно жениться, завести детей… Семенная жизнь — это…

 — Угу, угу, — снова подхватил Тудораке послушным, податливым, как у ребенка, тоном. — Жена у него! Отец семейства! Ты лучше не увиливай, говори напрямик, что на уме!

Похоже, в эту минуту все забыли о Сыргие, он же внимательно слушал каждого, одновременно откусывая от куска хлеба, который сунул ему в руку Илие.

Кику поднялся на ноги.

 — Значит, так! — решительно проговорил он. — Будем решать. Каково твое мнение, Тудораке? Ты за или против? Только покороче, без лишних слов!

Кельнер поднялся в своем углу — он даже не сидел, а полулежал на мешках, и, щурясь на подслеповатый огонек фонаря, уставился на Кику, будто доселе не успел его разглядеть. Как и следовало ожидать, тот ни капельки не изменился: та же щуплая фигура, аккуратно причесанная проволока волос. Неширокой скобой усы — чтоб казаться солиднее. Ему бы не казаться — в самом деле стать таким! Посмотрите только, как небрежно ведет собрание, которое сам же, по своей инициативе, созвал!

Пекарь меж тем отодвинул заслонку печи, вынул каравай хлеба, только что поспевшего, протер его с исподу, и положил остывать на противень.

 — Что касается меня, то я доверяю Волоху, — кельнер легонько поклонился в сторону ответственного, и каждому в подвале стали видны ослепительно белые манжеты на его рубахе. — Главное в том, чтоб ты, Волох, сам верил в себя. Иначе все развалится. Это во-первых… А во–вторых: когда положите зубы НО полку, или будете замерзать, не зная, где переночевать, не стесняйтесь — ресторан в вашем распоряжении. Мое слово — железо. Конспирация? И это учтено. Там у нас имеется небольшой зал, где обслуживают только избранных, с особыми заслугами. А вы в свою очередь не забудьте при случае использовать меня в настоящем деле.

Потом заговорил Кику:

 — Не обижайся, Сыргие, — все, что накипело па душе, скажу прямо в лицо. Дипломатом никогда не был, манжеток, как у Тудораке, не ношу…

 — Каких манжеток, артист? Они бывают у женщин!.

 — Мы с тобой вместе за одной решеткой сидели, и, сам знаешь, не кто иной, как ты, взял меня в наше общее дело. Так что ни во что плохое относительно тебя я никогда не верил и не поверю, пока не проверю собственной шкурой. Но и тогда никому не скажу — рассужу собственным судом… Между нами особые законы, разве не так? Учредили их еще там, в отсидке. — И, понизив голос, добавил: — Я нарочно так говорю, чтоб допекло, чтоб знал, как обижаться без причины…

Он задержал взгляд на лнце Волоха, кашлянул и заговорил чуть громче:

 — Вот и понимай: мы полностью тебе доверяем. Потому что не из тех, кто прячет камень за пазухой, увидим какую‑то заминку — не будем шушукаться по углам. Те, враги, болтать не намерены — они вешают, убивают. Фронт с каждым днем приближается, сидеть сложа руки больше нельзя. Пора переходить к делу. И это твоя задача — сделать так, чтоб мы поскорее начали действовать. Насколько мне известно, Бабочка вынашивает какой‑то план. Она в контакте с одним немцем, из таких же, как мы. Да, да, это настоящий немец, с истинным революционным духом… Кроме того, велись разговоры насчет резервуаров с горючим. Пора с ними кончать. С телеграфными линиями — тоже. Одно, другое — вот и наберется….

 — А вы что ж молчите? — обратился Волох к двум мужчинам, которые сидели в самой глубине подвала и почти не были видны из‑за ларя с мукой. Он встал, подошел к ним. — Если не ошибаюсь, вы с табачной фабрики?

 — Вот видите — я то же самое говорю. Нас за версту можно распознать, до того несет табаком. Попробуй тут держать конспирацию, — ответил один из мужчин. — Правильно, оттуда мы, с табачной.

 — А вы обувщик? — Сыргие указал на второго. — С обувной фабрики?

 — И спрашивать нечего: тоже насквозь пропах кожами. — Мужчина подошел ближе к свету. — Зато есть и своя выгода: не только женщины шарахаются в сторону, но и жандармы. Обыскать — так и вообще ни у одного не хватает смелости. Ха–ха! — он от души рассмеялся. — Вы, кажется, приняли какое‑то решение? Я, грешен, задремал: тут так тепло, пахнет свежим хлебом…

 — Мда–а. Чем нам хвалиться, товарищ? — подавленным голосом сказал рабочий. — Набиваем сигареты, упаковываем в пачки табак… и посылаем гадам на фронт! Все удовольствия фрицу — и сигареты, и трубку раскурить после кофе.

 — Неужели прямо на фронт? — удивленно протянул кто‑то.

 — Прямиком. Вот и скажите, разве так годится? Разве хорошо обслуживать врага? Еще называемся — рабочий класс.

 — Достать бы какой‑нибудь порошок, от которого разрывало бы на части, и подмешивать в табак, — задумчиво проговорил обувщик и первый же рассмеялся своей выдумке.

 — А почему бы и нет? — вскочил на ноги кельнер. — Разок–другой затянулся, а его… пиф–паф! — нету! И так до последнего немца! Разве тебе не улыбается такая мысль, господин булочник?

 — У нас, между прочим, тоже… всякие дела. Разве мы, как говорится, не сапожники? Наша работа — упряжь, всякая сбруя, солдатские ботинки. Все это тоже идет на фронт!

 — Значит, нужно изготовлять скверно, с изъянами!

 — А мы и так скверно делаем! Это у нас в крови. Говорю же, сапожники, — рассмеялся обувщик.