И словно подчиняясь какому-то подсознательному чувству, а может быть зная, что Леонид придет проводить ее, Леокадия оглянулась, увидела его и радостно закивала головой. Так все время оглядываясь, она дошла до вагона, махнула, как бы случайно, рукой, и скрылась за вагонной дверью.

Леонид пошел ближе, встал против вагона и нашел купе, в котором была Леокадия. Она что-то говорила Розочке, потом подвела к окну ее и поискав глазами, сразу увидела Леонида. Так молча они смотрела друг на друга, пока не тронулся поезд. Леокадия сделала незаметно движение рукой, как бы махнула ему на прощание. Даже в последний момент она боялась показать, что ее кто-то провожает.

Вот промелькнул последний вагон поезда, уходившего все дальше и дальше и увозившего любимого человека, без которого весь мир как-то сразу поблек.

Начинался новый этап жизни, пронизанный грустью и сожалением о несбывшихся мечтах.

Порфирий Иванович стал еще прижимистее и норовил урвать у рабочих каждую копейку. С утра и до вечера в мастерской висел его злобный мат по адресу китайцев, не оправдавших его надежд, владельцев таких же крошечных мастерских, отбивавших у него заказы, а заодно и рабочих, плохо, по его мнению работающих и зря получающих деньги.

Теперь Леонид и Виктор не только штамповали пробки, но чинили примусы, паяли кастрюли и чайники, лудили старые самовары. Целый День в мастерской стояло сизое облако угара, вытяжной вентилятор Порфирий Иванович не хотел ставить, считая это излишней тратой. Вечерами они выходили из мастерской угоревшими, с головной болью, часто не проходившей до самого утра. Иногда Леониду хотелось бросить осточертевшую ему работу в мастерской Порфирия Ивановича, но тут же вставал вопрос — а куда тогда податься, где искать работу? Безработица душила харбинскую эмиграцию, этим пользовались владельцы магазинов, мастерских и контор, под тем или иным предлогом срезавшим жалованье служащим. Обычным поводом снижения жалованья была ссылка на плохие дела, якобы резко ухудшившиеся после злополучного конфликта.

Письма от Леокадии приходили не часто. Писать ей приходилось до востребования. И были эти письма обычно грустными и только еще больше нагоняли тоску.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Юру Румянцева Леонид встретил около вокзала и был поражен его формой — коричневой тужуркой с блестящими пуговицами, брюками с тоненькими красными лампасами и фуражкой французского образца с кокардой.

— Ты где работаешь? — спросил Леонид, любуясь формой Юры и невольно в душе завидуя ему. Еще бы, имеет постоянную службу!

— Проводником в Вагон-Ли. Международное общество спальных вагонов. Езжу сейчас с поездом Харбин-Чанькунь, а сначала гоняли по линии Пограничная — Маньчжурия. В пути, братец, все время, — хвастливо бросил Юра. — Жизнь на колесах!

— А жалованье какое?

— Жалованье, ничего, сносное, да и с приработки есть! Слушай, — сказал Румянцев, помолчав и явно испытывая удовольствие от того, что Леонид не мог оторвать глаз от его формы, — у тебя же дядька большой начальник на дороге, пусть он напишет о тебе Глуту, это главный контролер, попросит принять тебя на работу, сейчас как раз набирают проводников. Действуй! — снисходительно бросил Юра на прощанье.

Мысль, что он может устроиться на постоянную работу, полностью захватила Леонида. В тот же день он написал письмо дяде Семену с просьбой срочно прислать рекомендацию главному контролеру Вагон-Ли для приема на должность проводника. Теперь все помыслы были направлены на ожидание письма, и ни о чем другом он не мог думать. Казалось, что время идет очень медленно и было боязно, что когда придет письмо от дяди Семена, то набор проводников уже кончится.

Мать к возможности устроиться проводником отнеслась не радостно. Ее прежде всего пугало, что Лене придется подолгу быть вдали от нее, что ездить в поездах опасно — могут быть крушения, что работа проводника грязная и тяжелая. Но Леонид уверял, что никаких крушений быть не может, работа, как сказал Юра Румянцев, легкая, да еще и приработки есть.

Письмо от дяди Семена пришло довольно быстро. Он писал главному контролеру Вагон-Ли довольно пространную просьбу принять племянника на должность проводника, рекомендовав его честным, исполнительным и старательным. На этот раз дядя Семен на похвалы не поскупился. Должность и подпись он вывел особенно четко, видимо, чтобы подчеркнуть их значимость.

Контора Международного общества спальных вагонов была обставлена солидно, как обязывало ее иностранное происхождение. В большом кабинете, за необъятным письменным столом Леонида принял мрачного вида мужчина, молча взявший письмо дяди Семена.

— Вы говорите по-английски? — спросил с сильным акцентом главный ревизор.

— Говорю, но слабо, — каким-то не своим голосом ответил Леонид, решив, что сейчас ему откажут.

Но Глут так же молча, написал что-то на письме дяди Семена и протянул его Леониду.

— Идите в контору оформляться проводником. Если бы вы знали английский язык, то принял бы Вас ресевером. (Позднее Леонид узнал, что ресевер — это заведующий вагон-рестораном).

Не чуя под собой от радости ног, пробормотав слова благодарности мрачному Глуту, Леонид выскочил из кабинета. Принят! Принят на настоящую работу! Казалось, что впереди открываются какие-то особенные горизонты.

Дальнейшее развивалось с необычной легкостью, поскольку главный барьер был преодолен. В конторе тощего вида мужчина заполнил документы о приеме Леонида на должность проводника, прочитал ему коротенькое нравоучение о том, как должен вести себя работник Международного общества спальных вагонов, обслуживающего поезда почти всех европейских стран, написал записку в мастерскую, где шили формы для работников Вагон-Ли, предупредив, что за форму будут высчитывать.

Из мастерской Леонид снова вернулся в контору, уже чувствуя себя кадровым работником французского общества. Это ощущение сразу подтвердилось тем, что его направили на депо говорить к отправке резервные вагоны. С каким-то внутренним трепетом зашел он в пахнущий краской, лаком и еще чем-то непередаваемым, дорожным, вагон.

— Что никак новенький? — спросил его пожилой мужчина, заправлявший постели.

— Новенький.

— Ну, давай, учись, как надо постели заправлять. Вагон-то я уже убрал, а постели потому сейчас заправляю, что поезд ночной, пассажиры сразу спать ложиться будут. Тебя как звать-то?

— Леонид. А Вас?

— А меня зови Пушкиным.

— Как Пушкиным? Почему?

— А потому, что это моя фамилия. Не веришь?

— Нет, я просто удивился. Думал, что Пушкин только один — поэт.

— Ну а теперь на второго посмотри. Давай, учись нашей премудрости.

Постель заправлять надо красиво, чтобы пассажиру приятно было, а главное, чтобы контролер не придрался.

— А вам работа здесь нравится? — с детской наивностью спросил Леонид. — Интересная работа?

— А чего в ней интересного? Работа как работа. Сам узнаешь. Конечно, кто лезу да опий возит, тот при деньгах, а только это опасно. Застукают — тюрьма!

— А как это возят? — с той же наивностью переспросил Леонид.

— Как, как? Очень просто — контрабандой! Ты, парень, видать совсем зеленый, только поди от мамкиной сиськи оторвался. Тебе сколько лет-то?

— Скоро двадцать будет!

— Эва, сколько! А щенок-щенком! Я в твои-то годы уже в окопах вшей кормил. Как с немцами началась война, так и забрали. Ты где раньше-то работал?

— Да так, по разным местам. Последнее время в мастерской штамповщиком.

И тут Леонид понял, что фактически он еще нигде не работал. Так, были какие-то случайные заработки, но твердой, определенной работы у него еще не было.

— Тут, парень, тоже не мед, — говорил Пушкин, переходя из купе в купе с кипами одеял. — Руки наломаешь, да и спину тоже, день не в день, ночь не в ночь, проводник всегда должен на ногах быть. Легкого хлеба, парень, не бывает. Поработаешь — сам узнаешь.