VI

Я вернулся к Обернэ. Там еще танцевали, но Алида, в душе обиженная моим исчезновением, ушла к себе. Сад был иллюминован, и гости гуляли там группами, в промежутках между кадрилями и вальсами. Не было никакой возможности завести какую-нибудь тайную интригу во время этого скромного празднества, полного добродушия и честной задушевности. Вальведр больше не появлялся, а я нарочно выказывал перед Юстой, остававшейся до конца, большую веселость и развязность. Предложили танцевать котильон, и молодые девушки решили, что все должны принять в нем участие. Я пошел приглашать Юсту, а Анри пригласил свою мать.

— Как, — сказала мне старая дева, улыбаясь, — вы хотите, чтобы и я тоже танцевала, я? Ну хорошо. Я сделаю с вами один тур по зале, но потом мне будет предоставлено право заменить себя другой дамой, которую я достану заранее.

Я не мог разобрать, к кому она обратилась, все перепуталось, размещаясь по своим местам. Я очутился с ней в визави с Обернэ-отцом и Аделаидой. Начав фигуру, эти солидные люди сделали друг другу знак и стушевались в одно мгновение. Я оказывался кавалером Аделаиды, с которой не хотел танцевать на глазах у Алиды, и которая доверчиво протянула мне свою прекрасную руку. Она, конечно, не подозревала никакой хитрости, но Юста хорошо знала, что делала. Она говорила шепотом с отцом Обернэ, глядя на нас с полу-ласковым и полу-насмешливым видом. Простосердечное лицо старика, казалось, отвечало ей: «Вы думаете? Я, право, не знаю. Невозможного в этом нет».

Да, я узнал позднее, что они говорили именно об этой свадьбе, когда-то смутно предполагавшейся между нашими родителями. Юста, ничего не зная о моей любви к Алиде, предчувствовала, что очаровательница уже околдовала меня, и старалась помешать ей, сближая меня с моей невестой. Моя невеста! Эта удивительная, совершенная красавица могла быть моей. А я предпочитал счастливой жизни и небесному блаженству бури страсти и погром своего существования. Я говорил себе это, держа ее руку в своей, бесстрашно подвергаясь прелести ее божественной улыбки, созерцая совершенства всего ее целомудренного и нежного существа. И я гордился собой, потому что она не будила во мне никакого инстинкта, никакого зародыша неверности к моей опасной и грозной царице. Ах, если бы она могла читать в моей душе, та, которая владела ею так безусловно! Но она читала в ней совсем наоборот, и ее рассерженный взгляд обвинял меня в ту самую минуту, когда я одерживал над собой величайшую победу. Ибо она была здесь, эта задыхающаяся и ревнивая чародейка, она подсматривала за мной помутившимися от лихорадки глазами. Какая победа для Юсты, если бы она могла это угадать!

Апартаменты г-жи де-Вальведр находились как раз над той залой, где танцевали. Из уборной, расположенной на антресолях, можно было видеть все, происходившее внизу, сквозь розетку, прикрытую гирляндами. Алиде машинально вздумалось бросить последний взгляд на бал. Она раздвинула листья и, увидав меня, застыла на своем месте. А я, чувствуя, что Юста следит за мной, воображал себя большим дипломатом, ловко ведущим дела своей любви, занимаясь Аделаидой и играя роль молодого человека, упоенного движением и весельем!

Зато на другой день, когда мне удалось передать мое письмо г-же де-Вальведр, я получил ошеломляющий ответ. Она порывала все, она возвращала мне свободу. Утром Юста и Павла говорили при ней о моем предполагавшемся союзе с Аделаидой и о недавнем письме моей матери к г-же Обернэ, где желание это было деликатно выражено.

«Я ничего обо всем этом не знала, — писала Алида, — вы это от меня скрыли. Узнав, что ваша поездка в Швейцарию не имела другой цели, кроме устройства этого брака, и убедившись своими собственными глазами сегодняшней ночью, до какой степени вас восхищает красота вашей будущей невесты, я поняла ваше поведение за эти три последние дня. Как только вы вступили в этот дом, как только вы увидали ту, которую вам предназначают, ваши манеры со мной совершенно переменились. Вы не сумели найти ни минуты, чтобы переговорить со мной наедине, вы не сумели придумать ни малейшей уловки, в которой так хорошо умеете пробираться в крепости, перелезая стены, когда желание помогает вашей изобретательности. Вас покорил блеск молодости, а я побледнела, я исчезла, как ночная звезда пред восходящим солнцем. Это вполне естественно.

Дитя, я не сержусь на вас, но почему не быть откровенным? Зачем подвергать меня тысяче терзаний? Зачем, зная, что я справедливо ненавижу одну старую деву, обращаться с ней со смешным благоговением? Не пробуждалось ли уже в вас смутное недоброжелательство, или почти отвращение к несчастной Алиде?

Мне кажется, что была минута, единственная минута, когда ваши взгляды, если уж не слова, могли успокоить меня, и вы дали мне понять, что, по-вашему, я дурная мать. Да, да, вам уже это говорили, что я предпочитаю моего красавчика Эдмона бедному Паолино, что этот последний есть жертва моего пристрастия, моей несправедливости. Эта излюбленная тема мадемуазель Юсты, и ей удалось даже уверить в этом моего мужа, который уважает меня. Вероятно, она еще скорее убедила в этом моего любовника, который меня не уважает!

Ну что же, надо стать выше этих мелочей, пренебречь всем этим и доказать вам, что если я возмутительная личность, по крайней мере, во мне есть гордость, приличная моему положению.

Избавьте себя от напрасной лжи. Вы любите Аделаиду и будете ее мужем, я буду помогать вам в этом всеми силами. Возвратите мне мои письма и возьмите обратно свои. Я прощаю вас от всего сердца, как следует прощать детей. Мне будет гораздо труднее извинить саму себя за мое безумие и легковерность».

Итак, еще не было довольно того ужасного положения, в котором мы находились по отношению к семье и к обществу. Нет, отчаяние, ревность и гнев должны были еще испепелить наши бедные сердца, и без того уже истерзанные! Мной овладел припадок ярости против судьбы, против Алиды и против меня самого.

Я распростился с семейством Обернэ и уехал продолжать свою мнимую увеселительную поездку. Но в двух милях от Женевы я остановился, охваченный мучительным ужасом. Я не простился с г-жей де-Вальведр, ее не было дома, когда я приходил прощаться. Вернувшись и узнав о моем внезапном решении, она была способна выдать себя; вместо того, чтобы спасти ее, отъезд мой мог ее погубить… Я вернулся назад, неспособный переносить мысль об ее горе.

Я притворился, что забыл что-то у Обернэ и явился туда раньше, чем Алида пришла домой. Где же это она была с утра? Аделаида и Роза были дома одни. Я решился спросить у них, не уехала ли и г-жа де-Вальведр из Женевы. Я жалел, что не простился с ней. Аделаида отвечала мне со святым спокойствием, что г-жа де-Вальведр в католической церкви, находящейся внизу улицы. И, приняв мое смущение за удивление, она прибавила:

— Разве это вас удивляет? Она ревностная папистка, а мы, еретики, уважаем всякое искреннее убеждение. Она говорила, что завтра годовщина смерти ее матери, и упрекала себя за то, что в угоду нам танцевала сегодня ночью. Она хочет исповедоваться в этом и отслужить, кажется, обедню… Словом, если вы хотите проститься с ней, то подождите ее здесь.

— Нет, — отвечал я, — передайте ей, пожалуйста, мои сожаления по этому поводу.

Сестры пробовали удержать меня, для того, заявили они, чтобы сделать приятный сюрприз Анри, который скоро вернется. Аделаида сильно настаивала, но так как я не уступил, а она, нимало не сердясь, дружески со мной попрощалась и весело пожелала доброго пути, я отлично видел, что эта простота и доброжелательные манеры не скрывают никакого мучительного сожаления.

Как только я вышел на улицу, я направился к маленькой церковке. Я вошел в нее; там было пусто. Я обошел ее кругом. В темном и холодном углу, между исповедальней и стеной, я увидал женщину в черном, стоящую на коленях на каменном полу и как бы придавленную тяжестью экстатического горя. Она была до того закутана в покрывало, что я не сразу ее узнал. Наконец, я распознал ее нежные формы под ее траурным крепом и отважился коснуться ее руки. Эта застывшая, холодная рука ничего не почувствовала. Я бросился к ней, приподнял ее и увлек за собой. Она пришла немного в себя и сделала усилие, чтобы оттолкнуть меня.

— Куда вы меня ведете? — сказала она растерянно.

— Не знаю! На воздух, на солнце! Вы точно умираете.

— Ах, лучше было дать мне умереть!.. Мне было так хорошо!

Я толкнул наугад какую-то боковую дверь и очутился на узкой и безлюдной улице. Передо мной был открытый сад. Алида смогла добрести до него, не зная, где она. Я ввел ее в этот сад и усадил на солнце. Мы были у незнакомых огородников, хозяев не было дома. Какой-то поденщик, работавший на гряде овощей, взглянул на нас, когда мы вошли, и, предполагая, что мы здешние, принялся снова за работу, не обращая на нас более внимания.

Итак, случай доставлял нам этот невозможный tête-à-tête! Когда тепло оживило Алиду, я провел ее в самый конец довольно глубокого сада, поднимавшегося по холму старого города, и уселся подле нее в беседке хмеля.

Она долго слушала меня, не говоря ни слова. Потом она позволила мне взять ее за свои теплые и дрожащие ручки и признала себя обезоруженной.

— Я разбита, — сказала она мне, — и слушаю вас точно сквозь сон. Я помолилась и проплакала весь день и хотела снова предстать пред своими детьми не раньше, чем Бог возвратил бы мне силу жить. Но Бог покинул меня, поверг меня в стыд и угрызения совести, но не ниспослал мне истинного раскаяния, того, что внушает благотворные решения. Я вызвала душу своей матери, и она отвечала мне: «Покой заключается только в одной смерти!» Я почувствовала холод предсмертного часа, и не только не старалась отдалить его, а отдавалась ему с горьким сладострастием. Мне казалось, что, умирая там, у ног Христа, не то что достаточно искупленная своей верой, но очищенная своей скорбью, я найду, по крайней мере, вечный покой, прибежище в небытии. Но Бог не принял ни моего уничтожения, ни моих слез. Он привел вас сюда для того, чтобы принудить меня еще любить, пылать и страдать. Да будет Его Господня воля. Будущность менее пугает меня, с тех пор как я знаю, что могу умереть от изнурения и горя, когда ноша будет чересчур тяжела.