V

Я обещал Обернэ постучать в его дверь накануне его свадьбы. 31 июля, в 5 часов утра, я ехал на пароходе, чтобы перебраться через озеро Леман из Лозанны в Женеву.

Я не смыкал глаз всю ночь, до того я боялся пропустить час отъезда. Страшно утомленный, я завернулся в свой плащ и заснул на скамье. Когда я открыл глаза, солнце уже давало себя чувствовать. На одной скамье со мной сидел мужчина, тоже, по-видимому, спавший. При первом же брошенном на него взгляде я узнал в нем моего неизвестного друга с Симплона. Эта встреча поблизости Женевы немного меня встревожила, я имел неосторожность написать из Альторфа Обернэ и дать ему совсем неверный маршрут совершенной мною прогулки. Этот излишек предосторожности превращался в прискорбную неловкость, если лицо, видевшее меня на дороге в Вальведр, было из Женевы и состояло в знакомстве с Вальведрами или Обернэ. А потому мне очень хотелось бы не попадаться ему на глаза, но пароход был очень мал, и через несколько минут я снова очутился лицом к лицу с моим симпатичным философом. Он смотрел на меня с вниманием, как бы не узнавая меня, но нерешительность его быстро пропала и он подошел ко мне с любезностью человека из лучшего общества. Он заговорил со мной, точно мы с ним только что виделись, воздержался, благодаря своему большому умению жить, от всякого любопытства или удивления, и продолжал наш разговор с того самого места, на котором мы его прервали в горах. Я опять подпал под его обаяние и, не пытаясь более возражать ему, постарался воспользоваться этой милой и ясной мудростью, которую он носил в себе так скромно, точно сокровище. Он точно считал себя его хранителем, а вовсе не владельцем или изобретателем.

Я не мог не уступить желанию расспрашивать его, а между тем, я несколько раз впадал в раздумье, что прерывало наш разговор. Я чувствовал потребность внутренне резюмировать и смаковать его речи. В эти минуты, думая, что я предпочитал быть один и нимало не пытаясь выставлять себя, он пробовал отходить от меня, но я следовал за ним и снова завладевал им, подталкиваемый каким-то необъяснимым влечением и точно обреченный невидимой силой на следование по пятам этого человека, которого я решил было избегать. Когда мы подъезжали к Женеве, из каюты на палубу хлынули пассажиры и разлучили нас. К моему новому другу подошло несколько человек, и мне пришлось отойти в сторону. Я заметил, что все говорили с ним с чрезвычайной почтительностью. Тем не менее, так как он имел деликатность не справляться о моем имени, я счел нужным тоже не нарушать его инкогнито.

Через полчаса после этого я был у дома Обернэ. Сердце мое так сильно билось, что я приостановился на секунду, чтобы успокоиться. Открыл мне сам Обернэ, увидавший меня с террасы своего сада.

— Я на тебя рассчитывал, — сказал он мне. — А между тем, я теперь так страшно тебе рад, точно не надеялся больше на твой приезд. Идем, идем! Вся семья в сборе, и мы ждем Вальведра с минуты на минуту.

Я нашел Алиду окруженной доброй дюжиной лиц, что позволило нам только обменяться принятыми поклонами. Тут находились, кроме отца, матери и невесты Анри, старшая сестра Вальведра, мадемуазель Юста, менее старая и менее антипатичная, чем я представлял ее себе, и молодая девушка поразительной красоты. Как ни поглощала меня мысль об Алиде, меня не менее поразил этот пышный расцвет красоты, молодости и поэзии, и я невольно спросил через несколько минут у Анри, не родственница ли ему эта красавица.

— Еще бы не родственница! — вскричал он, смеясь. — Да это же моя сестра Аделаида! А вот и другая сестра, с которой ты не был знаком в детстве, как с первой. Вот наш бесенок, — добавил он, целуя входящую Розу.

Роза была тоже очаровательна, менее идеальна, нежели сестра и более симпатична или, вернее, менее величественна. Ей не было еще четырнадцати лет, и она еще не держалась так, как подобает благоразумной девице, но в ее резвой веселости было столько невинности, что вам не могло прийти в голову позабыть, как недалека была эта девочка от превращения в молодую девушку.

— Что касается старшей, — продолжал Обернэ, — это крестница твоей матери и моя ученица, превосходный ботаник, предупреждаю тебя, и отлично умеет справляться с гордыми насмешниками вроде тебя. Умерь немного свое остроумие, если хочешь, чтобы она согласилась признать тебя. Однако, благодаря твоей матери, которая делает ей честь отвечать ежегодно на ее поздравления с новым годом и к которой она питает большое уважение, я надеюсь, что она недурно отнесется к твоим замашкам отчаянного поэта. Но представить вас друг другу должна моя мать.

— Подожди немножко! — продолжал я, видя, что Алида смотрит на меня. — Дай мне оправиться от моего удивления и восторга.

— Ты находишь ее красавицей? Ты не один этого мнения. Но не подавай вида, что ты это замечаешь, если не хочешь привести ее в отчаяние. Ее красота для нее нечто вроде бича. Она не может выйти из старого города без того, чтобы люди не собирались глазеть на нее толпами, и эти жадные взгляды не только пугают ее, но обижают и оскорбляют. Она в самом деле страдает от этого и становится печальной и дикой вне интимного круга. Завтрашний день будет для нее днем обязательной выставки, а следовательно, днем пытки. Если ты желаешь стать ее другом, смотри на нее так, точно ей 50 лет.

— Кстати, о пятидесятилетнем возрасте, — продолжал я, чтобы повернуть разговор в другую сторону. — Мне кажется, что мадемуазель Юста вовсе не старше этих лет. А я-то представлял себе настоящую дуэнью.

— Поговори с ней с четверть часика, и ты увидишь, что эта дуэнья — выдающаяся женщина. Постой, я представлю тебя ей. Я ведь ее люблю и хочу, чтобы она тоже тебя полюбила.

Он не дал мне времени колебаться и толкнул меня в сторону мадемуазель Юсты, благосклонный и достойный прием которой должен был, конечно, вовлечь меня в разговор. Это была довольно худая старая дева, с резкими чертами лица, но, наверное, бывшая некогда такой же красавицей, как сестра Обернэ, и девичество ее скрывало, очевидно, какую-то тайну, ибо она была богата, хорошего рода и весьма независимого ума. Слушая ее, я нашел в ней редкое изящество и даже какую-то серьезную, глубокую прелесть, так что я проникся к ней уважением и страхом. Она отнеслась, однако, ко мне с участием и расспрашивала о моих родных, которых она, по-видимому, отлично знала. Но при этом она ни разу не упомянула и не определила, при каких обстоятельствах она с ними познакомилась.

Они уже позавтракали, но для меня и для г. де-Вальведра имелся наготове полдник. В ожидании его приезда, Анри отвел меня в мою комнату. На лестнице мы встретили г-жу Обернэ и двух ее дочерей, занятых хлопотами по хозяйству. Анри поймал свою мать на ходу, для того, чтобы она представила меня отдельно своей старшей дочери.

— Да, да, — отвечала она любовно и весело, — вы станете преважно раскланиваться в силу того, что это принято, но вспомните то время, когда вы в Париже были товарищами детства в продолжение целого года. Г. Валиньи был в то время весьма кротким и услужливым мальчиком, дитя мое, и ты этим бессовестно злоупотребляла. А теперь, когда ты стала чересчур уж рассудительной, поблагодари его за прошлое и поговори с ним о твоей крестной, которая по-прежнему так добра к тебе.

Аделаида сильно робела. Но я так тщательно старался не испугать ее, что она успокоилась с удивительным тактом. В одну секунду она преобразилась у меня на глазах. Эта мечтательная и гордая красота оживилась чудной улыбкой, и она протянула мне руку с какой-то прелестной неловкостью, только увеличивавшей ее природную грацию. Прикосновение этой чистой ручки меня не взволновало, она точно почувствовала это, еще более улыбнулась и стала еще прекраснее.

Она была совершенно другого типа, чем Обернэ и Роза, похожие оба на мать. Аделаида тоже напоминала ее своей белизной и яркостью цвета лица, но у нее были черные, вдумчивые глаза, широкий лоб, изящный стан и тонкие конечности отца, бывшего одним из красивейших здешних мужчин. Г-жа Обернэ все еще была грациозна и свежа, несмотря на седеющие волосы, и, подобно Павле де-Вальведр, не будучи хорошенькой, была необыкновенно мила. В городе говорили, что когда все Обернэ и Вальведры были в сборе, то можно было вообразить себя в музее более или менее прекрасных лиц, но одинаково благородно характерных и достойных резца скульптора или кисти живописца.

Только что я окончил свой туалет, как Обернэ позвал меня.

— Вальведр внизу, — сказал он мне. — Он ждет тебя, чтобы познакомиться и позавтракать с тобой.

Я поспешно спустился, но на последней ступеньке лестницы меня охватил странный страх. Смутное опасение, часто мелькавшее у меня в уме за последние две недели и с силой пробудившееся сегодня, до такой степени обуяло меня, что, видя дверь дома настежь, мне захотелось убежать, но Обернэ шел за мной по пятам, отрезывая мне отступление. Я вошел в столовую. Стол был накрыт, из соседней гостиной доносился мягкий и мужественный голос. Сомнения более не было, спасение было невозможно. Мой незнакомец с Симплона был сам г. де-Вальведр.

Целый вихрь ложных выдумок, одна невозможнее другой, целый век смятения наполнили немногие минуты, отделявшие меня от этой неизбежной встречи. Что скажу я г. де-Вальведру, Анри, Павле, и это в присутствии обеих семей, чтобы объяснить мое пребывание неподалеку от Вальведра, когда все предполагали, что я нахожусь на севере Швейцарии? К этому опасению присоединилось ощущение неслыханной боли, с которой я не мог справиться вульгарными рассуждениями эгоизма. Я его любил инстинктивно, с увлечением, по убеждению, а быть может, и по роковому предопределению, этого совершенного человека, которого я так недавно хотел обмануть, а следовательно, сделать или несчастным или смешным!