«Австрийский язык» принес мне несчастье в этот день. Я не выдержал и рассмеялся.

— Обыщите его! — загремел жандарм. — Обыщите внимательно и отведите в камеру! Там он научится…

Через несколько минут я очутился в камере. Там было уже несколько солдат, ожидавших отправки на фронт, и пьяный, распевавший:

Резолюция конференции, за которой так усердно охотилась полиция, была размножена и распространена. Мы перевели ее также и на «австрийский» язык для военнопленных.

Армия, отхлынувшая от Капоретто, докатилась до Пьявы. Здесь наконец установился фронт, и правительство Бозелли, впавшего в детство старика, сменившего Орландо, призвало к оружию стариков и детей. Пришлось и мне снова явиться на военно-медицинский осмотр, на этот раз в штаб армии в Турине. Здесь были врачи высших военных чинов с галунами на кепи, присутствовали и иностранцы — обычная интернациональная комиссия. И на этот раз меня освободили.

Война затягивалась.

Никто из виновников поражения при Капоретто не хотел признавать своей вины. Но мысль о затяжной войне беспокоила всех. Тревес[55] — быть может, в противовес знаменитой фразе Турати: «Наше отечество на Граппа» — заявил в палате депутатов: «Этой зимой ни один человек не должен оставаться в окопах!»

И даже папа римский, посылавший своих капелланов на фронт для поддержания духа бойцов, после туринского восстания оказался пораженцем — в своем апостольском послании он изрек о войне: «…бесполезное истребление»… Послание произвело немалое впечатление на фронте…

— Пора кончать! — шептались повсюду.

Заходившие ко мне в парикмахерскую солдаты говорили, когда не было никого постороннего:

— Надо сделать так, как сделали в России.

Говорили… А кровавая машина войны все еще работала. И полицейские репрессии росли с каждым днем. Моя поездка во Флоренцию обозлила жандармов Фоссано: я был подвергнут самому бдительному надзору. Видно, начальник жандармов и полицейский комиссар получили за меня изрядную головомойку.

К ужасам войны присоединилась свирепая эпидемия «испанки», косившая людей не хуже вражеских пуль. В Турине умирало до ста двадцати человек в день. Недостаток продуктов раздражал население, особенно женщин, которые, стоя в длинных очередях у лавок, совершенно открыто проклинали войну.

— Проклятая война! Барыни, небось, не стоят в очередях! Жрут кур и белый хлеб…

— Пора кончать!

— Надо сделать, как в России!

— Правильно, революцию надо!

— Будет и у нас Ленин!

Ленин! Это имя произносили, как заветное слово надежды, порой выкрикивали, как угрозу. Его можно было увидеть на стенах домов, на пьедестале памятников — всюду.

Как-то, когда я выходил из туринского отделения «Аванти», меня задержал проходивший мимо патруль и отправил как «неблагонадежного» в Сан-Карло[56].

Я застал там самую разношерстную компанию: пьяницы, воры, кокаинисты, несколько солдат… Шум, брань, воздух такой, что не продохнешь…

Некий подвыпивший субъект, взобравшись на стол, ораторствовал. Мой приход не прервал его красноречия.

— …Да, справедливости нет… И я докажу!

— Ложись спать, обезьяна!

— Заткнись, пустомеля!

— Докажу! Я был в Америке… Как только услышал, что у нас война с немцами, я приехал сюда. Записался добровольцем. Через месяц я уже был на фронте! Но у меня слабые нервы, и я попросился назад. И, представьте себе, синьоры, мне отказали…

— Хорош мальчик! А еще доброволец!..

— Тогда я сбежал. Работал на фабрике снарядов. И вот попался. Напился и попался… Нет больше справедливости на свете!.. Ведь я же все равно приносил пользу отечеству!..

— Трус, трижды трус! — заревел один из солдат. — Приехал воевать, а теперь прячешься за спины других.

И он сшиб оратора со стола.

— Я, — продолжал солдат, обращаясь к публике, — я не хотел войны, я боролся за то, чтобы ее не было, и двадцать месяцев провел на фронте! Сколько смертей я видел, сколько погибло товарищей на моих глазах! Голод, грязь, расстрелы… О, я хотел иногда получить пулю в лоб: конец всему, и баста — так и смерть не берет! А когда пришел в отпуск и увидел, что тут делается, я не смолчал, и вот я здесь! А этот из Америки приехал… обезьяна!

Солдат смолк, задохнувшись. Я внимательно смотрел на него.

— А ты за что? — спросил он меня.

— Я социалист.

— Да здравствует социализм! — заорал солдат. — Да здравствует!.. Смотри! — И он указал на стену.

Высоко, слабо различаемая в полутемной камере виднелась сделанная гигантскими буквами надпись:

«Evviva Lenin!»[57]

— Кто это написал? — спросил я.

— Я! — гордо ответил солдат.

— Как ты это сделал?

— Очень просто: вода и химический карандаш. Прочно.

— Ты социалист? — спросил солдата прилично одетый человек, державшийся в стороне.

— Да, социалист, — ответил солдат, — а ты что за птица?

— Полегче, ты разговариваешь с приличным человеком…

— Например? — рассмеялся солдат.

— Ваш социализм неосуществим, — продолжал его собеседник, пропуская насмешку мимо ушей.

— Почему это?

— Потому что невозможно, чтобы все люди были одинаковы…

— Еще бы, есть порядочные люди, и есть скоты, вроде тебя, — послышался голос из глубины камеры.

— Кто это там прячется? Выходи! — оскорбился «приличный человек».

Альпийский стрелок, ростом без малого два метра, очутился перед вызвавшим.

— Вот я. Что скажешь?

— Я… просто удобнее разговаривать, когда видишь друг друга…

— Понимаем… забил отбой. А кстати: ты-то кто? Я дезертир, послал к черту полк и ружье, а ты?

«Приличный человек» молчал.

— Ну, храбрее, исповедуйся!..

— Я… я жертва судебной ошибки…

Хохот присутствовавших слился с грохотом открываемой двери. В камеру вошел новый жилец. Этот тоже был хорошо одет. Оглядевшись, он вдруг с криком: «Ах ты падаль![58] Сыщик!» — набросился на «жертву судебной ошибки». Тот защищался.

В первый момент никто не счел нужным вмешаться в драку. Затем альпийский стрелок разнял их; оба были измяты, красны, задыхались. Вновь прибывший обратился к присутствующим:

— Этот субъект — полицейский шпион. Будьте осторожны. Сюда его посадили для слежки за вами. Он проник в наше общество: все юноши из хороших семейств, надо сказать. Мы прекрасно проводили время: красивые женщины, карты, иногда щепотка кокаина… А сегодня вот нас арестовали, и у меня конфисковали восемь тысяч лир… все из-за этой падали!

И он снова хотел броситься на своего врага. Альпиец удержал его.

— Это ты падаль! Сыновья «хороших семейств», как же! Все вы окопались в тылу!

— Он — содержатель чайного дома, этот сынок из хорошей семьи! — кричал «жертва судебной ошибки». — Я попал туда случайно, а он наживается на продаже женщин, он торгует своей женой. Вчера его видели у Порта Палаццо с жандармами, только не успели нас предупредить, но мы еще встретимся!

— Вот за кого мы сражаемся! — гадливо сказал альпийский стрелок. — Оба друг друга стоят! — И, встряхнув обоих, прикрикнул: — Теперь — куш! Не то… — И он показал внушительный кулак.

Один из достойной парочки что-то пробормотал, но увесистый удар мигом свалил его на землю. Другой молча прошмыгнул к нарам.

Вошли новые арестованные.

— Добрый вечер честной компании! — приветствовал один из вошедших. — Позвольте представиться: Тонио, по прозвищу Обезьяна, Марио Красавчик и Бастиано Длинный — это я. Нас подобрали в Баллоне[59], чтобы отправить на войну, но завтра выяснится, что у нас особые счеты с правосудием, и шкура будет спасена. Веселей, ребята, нас на войну не погонят!..