В один прекрасный день нам велели «собрать вещи». Это не всегда означает, что нас выпустят на свободу; в нашем случае это исключалось.

Внизу, в канцелярии, я встретил многих других товарищей. Они были прекрасно настроены. Я не разделял этого чувства.

Обычно арестованных по распоряжению охранки отправляли для установления личности в центральный комиссариат, а оттуда обратно в тюрьму, в ожидании дальнейших распоряжений. Очевидно, такая же процедура кругового путешествия в тюремном фургоне ожидала и нас…

Около полудня в канцелярию, где мы ожидали, явились карабинеры с мешком ручных кандалов, в которые начали заковывать арестованных. Бригадир спросил у надзирателя:

— Сколько арестованных мне даешь?

— Пятьдесят, — последовал ответ.

— Черт возьми! Это последний мой заезд сюда, потом я займусь другими делами, а в фургоне у меня вместится только тридцать, самое большее сорок — и то, если среди них нет толстых.

— Что же я буду делать с остальными? — спросил недовольный надзиратель, которому предстояла скучная операция повторного вписывания уже выписанных было арестантов.

— А это уж твое дело. Я больше не приеду сегодня. Заеду завтра, может быть, через месяц. Можешь заново вписать их: все равно они вернутся.

Арестованные волновались, стараясь поскорее получить наручники и успеть попасть в фургон. Мы не торопились: не все ли равно? Бригадир был прав. И мы остались сидеть в канцелярии. Это спасло нас.

Когда фургон уехал, надзиратель пришел в полное отчаяние.

— Ну что мне делать с вами?!

— Отпустите нас, — советовали мы ему, — мы ведь «задержанные». У вас об этом есть данные. Вы можете спокойно освободить нас.

— Это так… — отвечал надзиратель.

— Позвоните в управление, — предложили мы ему.

— Правильно, позвоню. — И он снял трубку. — Алло! Дайте центральную… Да. Говорят из Сан-Вит-торе, из канцелярии. Вот в чем дело: у меня тут семнадцать арестованных, все «задержанные». У меня нет средств передвижения…

Он слушал ответ.

— Да, да, все в порядке. Ордера проконтролированы.

Мы ждали, затаив дыхание.

— Хорошо, хорошо. До свидания, мое почтение! — И надзиратель повесил трубку.

Он был доволен и потирал себе руки.

— Можете уйти, вы свободны, — обратился он к нам.

Немногие минуты, которые нам пришлось провести в канцелярии, показались мне целой вечностью: я все боялся, что вот-вот зазвонит телефон и надзиратель получит новый, иной приказ. Но, очевидно, в центральном управлении все потеряли головы.

Мы вышли на улицу.

— Теперь пойду домой и закажу себе макароны! — сказал один из наших товарищей, весело шагая по тротуару.

— Ты с ума сошел! — возразил ему кто-то. — Идти домой! Не понимаешь разве, что нас освободили по недоразумению?

Мы разделились. Я забежал к себе на минутку захватить самое необходимое и сейчас же ушел оттуда. Другие, задержавшиеся дома, были схвачены в тот же вечер и снова отправлены в тюрьму.

В городе было осадное положение; имеются раненые, убитые. По вечерам улицы оцеплялись полицией, которая пропускала прохожих поодиночке. Таким путем были схвачены многие товарищи. Фашистские отряды бушевали: громили и жгли наши редакции, помещения газет, профсоюзов, квартиры отдельных товарищей… Нас усиленно искали. Пробовали взять хитростью: посылали по нашим адресам приглашения пожаловать в управление полиции для ознакомления с новым декретом или для объяснений по такому-то вопросу. Делали вид, что считают нормальным наше пребывание на свободе!

Но мы уже знали список лиц, приговоренных к лишению свободы (я в том числе — на пять лет). Позже наше дело было передано Особому трибуналу, по приговору которого члены наших центральных органов в числе семнадцати — среди них: Грамши, Террачини, Маффи[107], Роведа, Борин и почти все арестованные до издания законов об «исключительном положении» — получили в совокупности около трехсот лет каторжной тюрьмы. Мотивировка этого приговора представляет собой наилучшее признание активности и значительности революционной деятельности нашей партии.

Не без гордости привожу здесь обвинительный акт Особого трибунала против меня:

«Такой-то, известный под псевдонимом «Меднобородый», согласно рапорту миланской полиции от 16 марта 1927 г., известен как активный пропагандист со специально антимилитаристическим уклоном.

В 1922 г. был послан партией в Россию. Возвратился на родину в 1923 г. В 1924 г. судился по статье 118, п. 3 (Римский процесс). В том же году снова выехал в Россию, где вел активную пропаганду и состоял корреспондентом «Унита» под псевдонимом «Меднобородый». С 1926 г. состоит членом ЦК партии, а также членом Национального профсоюзного коммунистического комитета. Кроме того, входил в административный совет издательства «Унита» в Милане. Отзыв командора Лучиани, т. 48, л. 178, гласит: совмещал различные партийные обязанности. Умелый организатор, бывший секретарь Палаты труда, родом из Пьемонта, близкий друг Террачини и Грамши. Многолетняя организационная практика сделала его ценным сотрудником Грамши в деле реорганизации партии; прекрасное знание им рабочих масс делает его способным руководить Национальным профсоюзным коммунистическим комитетом.

Обязанности, выполняемые им, и его способности заставляют считать его одним из наиболее ответственных за деятельность партии в 1926 г. Был приговорен к ссылке с лишением свободы, но исчез и до настоящего времени числится в бегах».

Таков был обвинительный акт против меня, с которым я ознакомился, уже находясь «в бегах».

Глава XL

Заключение

Несмотря на невероятные строгости, я с месяц еще прожил в Милане и принял участие в нескольких совещаниях. Мы вынуждены были окончательно отказаться от легальной работы, и переход в подполье дал мне возможность продержаться еще некоторое время в Италии до отъезда за границу.

На глазах у меня пали последние оплоты легальной работы по организации трудящихся масс. Мы предложили Всеобщей конфедерации труда пересмотреть ее программу действий и реорганизоваться заново. Но реформистские руководители конфедерации не пожелали даже выслушать наши предложения. Несколько дней спустя, 4 января 1927 г., семеро членов центрального комитета Всеобщей конфедерации труда, находившиеся в Милане, постановили распустить старую конфедерацию и перешли на сторону фашизма. Другие, бежавшие в гостеприимную Францию, объявили, что работа в Италии невозможна.

А 20 февраля того же года революционно настроенные рабочие (коммунисты, социалисты, реформисты и беспартийные), собравшись в Милане на тайную конференцию, избрали Временный центральный комитет конфедерации труда и положили начало подпольной профсоюзной работе. Эти рабочие, рискуя свободой и жизнью, приняли вызов реакции, доказав этим, что борьба возможна во всяких условиях.

И она продолжается и по сей день — эта неравная героическая борьба.

Тысячи наших товарищей томятся на каторге, в ссылке, в тюрьмах. Многие из них умерли, другие убиты, замучены. Иные вынуждены были бежать, оставив жен, детей…

Реакция итальянского капитализма носит имя «фашизм». Жестокая реакция, которая на седьмом году своей власти еще более усиливает свои свирепые репрессии, потому что она… трусит. Она боится тех, кто, несмотря на неслыханные пытки, с высоко поднятой головой бросает ей в лицо боевой клич:

— Долой фашизм! Да здравствует коммунизм! Да здравствует его вождь — Ленин!