Мои «сообщники», Комеи и Биболотти, один — социалист и другой — анархист, заходившие ко мне раньше каждый день читать «Аванти», долго не показывались после моего ареста. Наконец я получил от них записочку, назначавшую мне свидание за городом. Они рассказали мне, что сидели в тюрьме. Их допрашивал майор, сообщивший им, что я сам «запел». Им грозили, их уговаривали. Майор говорил:

— Я знаю, что вы порядочные парни, умные. Во всем виноват этот проклятый цирюльник. Мы хотим обезвредить его, а вы, как добрые итальянцы, должны помочь мне. Следите за тем, что он делает, бывайте у него по-прежнему и слушайте, что он говорит солдатам.

Этот бравый майор написал в полицию следующий безграмотный донос: «Внимательно следите за известным парикмахером, социалистом. Он плохой итальянец и развращает солдат. В воскресенье, во время демонстрации, его видели на площади. Он под сильным подозрением».

Глава IX

Патриоты. Кунео. Любовь

Между тем «арабы с золотого пляжа» отчаянно защищались. Газеты возвещали блестящие победы, но «военная прогулка», начатая в 1911 г., затянулась и по сей день. И сейчас, как в былые времена, можно время от времени прочесть на страницах фашистской печати: «Повстанцы, которых оставалось несколько человек, окончательно усмирены». Если это соответствует истине, то почему так тяжело ложатся на государственный бюджет расходы по колониям? Почему до сих пор поступают из Африки извещения о смерти солдат, извещения, которые деревенские синдики потихоньку передают семьям убитых?

Сообщения из Ливии проходили через строгую цензуру, и суд был завален делами против наших газет, печатавших статьи о войне, затеянной империалистами. Реакция свирепствовала вовсю. Однажды вечером я пошел в театр, плохонький провинциальный театр. Скверная труппа изо всех сил старалась погубить великолепную оперу «Норма». Я собрался уже уходить, как вдруг в антракте подоспела вечерняя газета с сообщением об очередной победе в Ливии. Один из актеров появился перед занавесом и огласил телеграмму. Оркестр заиграл «Королевский марш», и вся публика встала, кроме меня. Кругом засвистели, зашикали. Какой-то офицер крикнул мне:

— Турок, турок!

— Идиот, — ответил я, — отправляйся в Африку геройствовать!

Явились карабинеры и забрали меня. Вечер вышел для меня определенно неудачным. Собачий вой театральной труппы сменился нудной речью начальника карабинеров.

— Вы кончите плохо, предупреждаю вас. Лучше бы вы занимались своей парикмахерской, а не лезли в политику. Для этого существуют синьоры адвокаты… У вас на руках семья, надо подумать о ней. Прямо невероятно, что я должен постоянно говорить вам одно и то же! Кончится тем, что мне это надоест.

— И вы перестанете читать мне нравоучения, не так ли? Это будет превосходно.

— С вами невозможно говорить! Теперь приходится вас задержать. Мне очень жаль…

— Тогда отпустите меня домой.

В этот самый момент в дверь постучали, и вошел тот самый офицер, который велел меня арестовать в театре.

— Освободите его! — приказал он.

Жандарм явно обрадовался: времена тогда в Италии были не такие, как сейчас, но я решил проучить офицерика.

— Мне хотелось бы знать, — обратился я к нему, — не думаете ли вы отделаться от меня так просто, синьор поручик? Вы посягнули сегодня на свободу личности, приказав карабинерам арестовать меня, и вы должны отвечать за это.

— Понимаете ли, я убежденный патриот и был оскорблен вашим поступком. Теперь это прошло, я весьма сожалею…

Поручик был молод, трусоват и, видимо, беспокоился за исход дела.

— Почему же вы, такой ярый патриот, не просите, чтобы вас отправили в Африку?

— Моя мать умерла бы от горя… — пробормотал поручик.

— Ах, вот как! Прочие солдаты, вероятно, не имеют матерей, подкидыши?!

Жандарм растерялся, не зная, как быть.

— Мы еще с вами поговорим, — закончил я и вышел.

На следующий день явился ко мне знакомый фотограф с каким-то ветеринарным врачом-офицером. Они пришли просить меня не предавать огласке инцидент с поручиком из-за его матери… Какая заботливость!

Дела я не замолчал. «Аванти» и «Лотте нуове» достойным образом заклеймили патриотические чувства нежного сына, добывающего военные лавры в занятиях любовью и спортом. Корреспонденция сделала свое дело: ревностный патриот вынужден был проситься на фронт. Я от души пожелал ему пулю на память о войне.

Происшествие с поручиком произвело сильное впечатление на солдат. Многие из них заглядывали ко мне в парикмахерскую: кто из любопытства, кто поговорить, а некоторые просили разрешить им указать мой адрес для получения из их провинции социалистической газеты, которую нельзя было получить в казарме. Заглядывали ко мне и офицеры. Эти следили за солдатами. Вскоре сказались и результаты офицерских визитов.

Как-то я заметил, что ко мне перестали ходить клиенты из казарм. Что случилось? Выяснилось, что командир отдал приказ, запрещавший «посещать заведение парикмахера — антипатриота и социалиста, которое находится на Виа Рома, № 46», под угрозой ареста и тюрьмы. Но солдаты недолго выдержали и снова стали забегать ко мне, уже украдкой, почитать газетку. Некоторые из них угодили за это на несколько дней под арест.

Иного рода атака была направлена против Палаты труда. Нас хотели во что бы то ни стало выселить из помещения. Пытались всячески осуществить это: соседи по квартире писали жалобы на шум, пение и игру на пианино; хозяин дома получал замечания от полиции, чем сначала пользовался для повышения платы; наконец нам предложили выехать. Другого подходящего помещения мы не смогли подыскать, и пришлось собираться то в кабачках, то за городом на открытом воздухе, в хорошую погоду. Комитет собирался по вечерам у меня в парикмахерской.

Попы тоже принимали участие в нашем выселении, после чего начали единым фронтом кампанию против «цирюльника-социалиста». Презабавная это была кампания! В это время появилась мода на женскую стрижку. В нашем городке пожелали следовать ей дамы света и полусвета, но никто, кроме моего компаньона, работавшего в Париже, не умел стричь a la garçon[29]. Таким образом, наша парикмахерская имела монополию на дамские головы… На нашей витрине появилась карточка: «Стрижка дам». Попы всполошились. Попы всегда против всяких новшеств. А тут как раз еще нечестивые руки социалистов производили эту эмансипацию причесок. С церковных кафедр зазвучали громовые речи против… исказителей дамской эстетики. Попы заметили слишком поздно, что создали нам бесплатную рекламу: число клиенток у нас возросло втрое! Мода…

Полагаю, что в настоящее время даже «Перпетуи»[30] почтенных батюшек стригутся a la garçon и, вероятно, сами же отцы духовные занимаются этим, подобно тому как нежные «Перпетуи» следят за их тонзурой.

Такого рода выступления возможны только в глухой провинции и в Кунео, знаменитом городке головотяпов, о котором синдик Кунео написал целую книгу. О нем же упоминает в одном из своих произведений де Амичис[31]: «Я провел свое детство в живописном пьемонтском городке Кунео, которому насмешливая легенда приписывает головотяпство».

Много легенд рассказывают о Кунео. Говорят, что жители Кунео делали пробу новой электрической установки ровно в полдень; что пускали фейерверки утром; что, когда правительство пожелало иметь план Кунео, отцы города послали в столицу лучший вяз с главного бульвара[32]. Рассказывают также, что в целях экономии община постановила упразднить должность палача и его помощников и приглашать их в случае нужды из Турина. Но когда туринский синдик потребовал семьсот лир за каждую казнь, отцы города впали в горестные размышления от такого расхода и решили вопрос мудро: предложить преступнику двести лир, и пускай отправляется в другой город, чтобы его там казнили…