Для того чтобы при поиске стоянки на открытом рейде в наступившей темноте не случилось каких-нибудь эксцессов, капитан приказал, не жалея электроэнергии, работать также винтами «враздрай», то есть когда винты вращаются при круговых маневрах субмарины в разные стороны.

Одним словом, капитан был явно нетерпелив, он очень хотел форсировать предстоящую встречу с идущими к ним транспортами, чтобы как можно скорее освободиться от содержащегося в картонных коробках секретного и опасного для него груза, а заодно и — от закончившего свой вояж на борту подводной лодки этого пренеприятнейшего и черт знает что из себя представляющего Дзиккона Нумато.

Наконец под флагом начальника военной полиции порта Сингапур к субмарине быстро подошел катер, и офицеры с явным облегчением распрощались с «человеком генерала Доихары», таким трудным и так надоевшим всем за свое столь долгое пребывание на их субмарине, с этим типом, которого старпом Нобору Йосида весьма глубокомысленно и проницательно окрестил счастливчиком, который, мол, с самого детства ел не только улиток, но еще и рис, росший с чаем прямо во рту. А таких особо выделяющихся «счастливчиков» не любят все и основном из чувства зависти к их необыкновенно легким успехам, богатству, чинам и к высокому служебному положению — ко всему тому, что, по мнению завистников, дается этим баловням судьбы преждевременно и незаслуженно.

Внезапно порыв ветра принес влажный воздух, и начал накрапывать теплый муссонный дождик, который вскоре перешел в настоящий тропический ливень. Капитан и старпом опустились внутрь субмарины, а на мостике остался вахтенный офицер, прорезиненная штормовка на нем и затянутая по горло зюйдвестка покрылись стекающими потоками воды и блестели даже в сгустившейся до предела темноте.

Ветер то и дело швырял из стороны в сторону густые пряди дождя, огромные волны перекатывались через лодку, как через лежащее поперек некое громадное бревно.

Стоявший на мостике вахтенный, моряк бывалый, тут же не преминул отметить про себя, что разыгрывающийся шторм быстро набирает силу, доходя примерно до 7–8 баллов.

Прошло с полчаса, и вдруг несший гидроакустическую вахту Косоку Ямадзаки уловил в своих наушниках дальние механические шумы. По мере их усиления он понял, что на дрейфующую подводную лодку идет не менее целого отряда морских кораблей, причем разных классов. Первое, что обязан был предпринять в такой обстановке дежурный, — это немедленно сообщить о надвигающейся опасности на центральный пост дежурному офицеру.

Косоку, однако, с докладом торопиться не стал. Дополнительно включив все радиально работающие акустические дальномеры, он продолжал наблюдать работу самопишущих устройств, четко фиксирующих на сейсмограммах класс, скорость и направление приближающихся кораблей. Один из них, скорее всего флагманский, судя по всему, был до такой степени мощен, что записывающий шедший от него ультразвук прибор не выдержал, вышел из строя, специальное его перо, выскочив за пределы расчерченного для него круга, теперь лишь беспомощно подрагивало.

Никаких сомнений больше не оставалось, бушевавший в ушах Ямадзаки целый звуковой тайфун, акустический ветер, свидетельствовал о том, что на его субмарину развернутым строем идут корабли, чьи фланги, как показывали точные расчеты, еще и усилены кильватерными колоннами вспомогательных судов: тральщиков, заправочных танкеров и сторожевиков, а также других более мелких судов охранения, второго обвода.

В первом же обводе находились суда более крупных размеров: эсминцев, легких крейсеров и океанских субмарин, выполнявших основную задачу — не дать подводным лодкам и торпедным катерам противника неожиданно произвести торпедную и минную атаки по кораблям основного класса, то есть тяжелым крейсерам авианосцам и линейным кораблям, на которых обычно держали флаг командующие эскадрами и флотами.

И вот подводная лодка, выполнявшая специальное задание генерального штаба военно-морских сил японского императорского флота, которой в настоящее время командовал капитан II ранга Юкио Коно, стояла как раз на пути следования этой огромной армады.

Как выяснилось потом, эскадра эта после сражения с отрядами англо-американского объединенного флота направлялась на временную стоянку в акваторию порта Сингапур, чтобы в сухих доках его военно-морской базы поставить на ремонт ряд поврежденных в бою судов.

Критический момент неизбежного столкновения быстро приближался, дорого было буквально каждое мгновение, Косоку же продолжал пребывать в странном своем оцепенении. Продолжая наблюдать за приборами он в то же время не предпринимал абсолютно никаких действий.

Он буквально ушел в себя и вдруг, в самый, казалось бы, неподходящий в этой обстановке миг, вспомнил эпизод, случившийся с ним там, на берегу, накануне этого похода. Когда субмарина находилась на дозаправке и мелком ремонте в порту Куре, его приятель радист субмарины Хидзаки Исихара, только что вернувшийся из краткосрочного отпуска, передал ему записку. В свойственном старым японцам особо витиеватом стиле писавшие к Ямадзаки его токийские соседи сообщали ему о гибели, во время очередного налета вражеской авиации, его престарелых, бесконечно дорогих для него родителей.

Прочитав корявые иероглифы, выведенные на клочке измятой бумаги, Косоку Ямадзаки буквально окаменел от охватившей его внезапной глубокой печали.

Помолчав немного, Ямадзаки взял себя в руки.

— Как добирался сюда, Хидзаки? — спросил он друга. Полуоглохший радист, который там, в Токио, только что побывал под бомбами, падавшими с «летающих крепостей», с недоумением уставился на Ямадзаки. Не совсем уверенный в себе, Хидзаки Исихара переспросил, что Косоку имеет в виду, и только потом, собравшись с силами, рассказал о своем пребывании в Токио.

В ожидании поезда он сидел на перроне полуразрушенного вокзала Уэно и в радиусе примерно целого километра ничего, кроме чудом сохранившихся рельс, вокруг себя не видел, все сгорело дотла. Сказав это, Хидзаки Исихара подумал, что лучше бы ему в настоящий момент воздержаться от подобных рассказов, и, понимая душевное состояние своего друга, внезапно замолчал.

Тем временем Косоку продолжал безучастно смотреть как бы мимо приятеля и думал о том, что, быть может, не только родные, но и Исудзу, его милая, прекраснейшая Исудзу, тоже навсегда исчезла там, в кромешном аду покрытого сплошным пламенем Токио…

Так уж устроен человек, что в момент самых тяжелых, смертельно опасных испытаний ни с того ни с сего вдруг влезают ему в голову какие-то посторонние, неуместные в данной обстановке, какие-то странные, отвлекающие от активных действий мысли и воспоминания.

То же самое, можно сказать, происходило в описываемый момент и с Косоку Ямадзаки. Вместо того чтобы именно сейчас, в этой сверхэкстремальной обстановке, когда его подлодке грозила очевидная опасность, предпринять самые решительные, предписанные уставом действия, находящийся на боевом посту гидроакустик унтер-офицер Косоку Ямадзаки продолжал оставаться в состоянии неизвестно как возникшей психической заторможенности, некоей почти полной прострации.

Так, например, он непонятно зачем вдруг стал сопоставлять некоторые постулаты секты «дзэн», как части буддийской религии, с некоторыми общеизвестными канонами синтоизма — «пути богов», «дао», а рыцарский кодекс бусидо с чем-то в этом духе совсем неопределенным. Рассуждая о бренности земного бытия, он, казалось ему, пришел к неоспоримому выводу, что чисто японская философия аскетического самоусовершенствования не так уж плоха.

Продолжая размышлять в том же направлении, он подумал и о том, что, в полном соответствии с учением философской школы «дзэн», существующий мир следует признать не просто несовершенным, но и неразумным, нелепым…

Внезапно в сознании Косоку, как радужный мираж на тропической глади океана, возник образ его старшего брата Катори, с его застенчивой девичьей улыбкой, той самой, по поводу которой так часто шутили в семье и которую так горячо всегда защищала их дорогая ама, так горячо любившая своего первенца, второго, после отца, главу дома.