Стремление изведать неизвестные земли выразилось у Есенина в представлении некоторых стран будто бы обследованными им, а также во включении названий других государств как достижимых географических пределов, без уточнения правдивости собственного посещения их: это относится к упомянутым без особой конкретизации Китаю, Персии и Индии. Есенин высказывал свое желание устами лирического героя: «Хочу концы земли измерить» (I, 40 – «Пойду в скуфье смиренным иноком…», 1914–1922). Мужской по своей сути познавательный интерес к расширению «земного диапазона» (VI, 115) выразился у Есенина во включении в его эпистолярий, художественные и публицистические произведения огромного числа топонимов (поданных в различных аспектах – стилистическом, содержательном и др.); а также в написании автографа стихотворения «Вижу сон. Дорога черная…» (с пометой «2.VII.25. Москва» неизвестной рукой) на обороте «Схематической экскурсионной карты Черноморского побережья и центральной части Кавказа…» – приложения к путеводителю «Кавказский край» С. С. Анисимова. [823]
Мужчинам присуще стремление к нарушению всяческих запретов, в том числе и границ. На уровне попыток проникновения в иной мир через преграды можно рассматривать поездку Есенина на Белый Яр с барыней с переправой в бушующую грозу на полуразрушенном пароме, переплывание через запруженную плотиной Оку на Казанскую (см. об этом ниже). Попытки проникнуть в потусторонний мир увенчались реализацией фольклорного мотива гибели добра молодца на чужой сторонке: для Есенина это оказалась неожиданная смерть в гостинице «Англетер» в Ленинграде в ночь с 27 на 28 декабря 1925 года [824] – в лиминальное время – в пограничье Старого и Нового года. Есенину были с детства знакомы и любимы им необрядовые мужские песни с погибельным сюжетом – это «Веревочка» (V, 144), выведенная в повести «Яр» (1916), и др.
Но путешествие возможно не только по горизонтали. Продвижение по вертикали – покорение высоты, занятие наивысшей позиции – сказалось у Есенина в лазании по деревьям, в сидении на камне на высоком берегу Оки (что само по себе символично), в полете на самолете из Москвы в Кёнигсберг 10 мая 1922 г. (VII (3), 327). В юности (в 1913 г.) Есенин рассуждал в письме к Г. А. Панфилову о необходимости лично исследовать жизненную вертикаль, особенно изучать «дно» человеческого существования: «Не избегай сойти с высоты, ибо не почувствуешь низа и не будешь о нем иметь представления» (VI, 36).
Победа над высотой в плане писательской деятельности проявилась у Есенина в особенностях выбора места для чтения стихов – в устройстве импровизированной трибуны, в типично мускульных способах его возвышения, когда он взобрался на стул и стол, как будто вскарабкался на вершину горы и покорил не публику, а высочайший горный пик. Н. Л. Браун вспоминал об этом: «Мало-помалу из задних рядов стали подходить ближе, сгрудились у эстрады. // Есенин встал на стул – и читал. // Затем он встал на стол – и читал. // Чем дальше, тем с бóльшим темпераментом». [825] О том же писал М. М. Зощенко в повести «Перед восходом солнца» (1942–1943): «Вокруг столика собираются люди. Кто-то говорит: “Это Есенин”.
Нас окружает почти вся пивная.
Еще минута, и Есенин стоит на стуле и, жестикулируя, читает свои короткие стихи». [826]
В символическом плане трактовал Лазарь Берман покорение литературных высот Есениным: «Известность его пересекла границы страны, изведал и он вершины и пропасти». [827]
По мнению Есенина, основанному на народных воззрениях, последнее покорение пространства – посмертное, которое он отвергал или, по крайней мере, хотел отодвинуть во времени, предпочитая полету души, ее последнему отлету земную телесную бодрость: «Не хочу я лететь в зенит , // Слишком многое телу надо» (I, 189 – «Ты такая ж простая, как все…», 1923).
Странничество как обход владений и одновременно поиск себя
Странничество как образ жизни было весьма присуще Есенину. Оно культивировалось в мальчике с детства совершением паломничеств в далекие монастыри, отправкой на учебу в удаленное за десятки километров с. Спас-Клепики и затем в Москву. Наглядным примером странничества выступали родные дед, ходивший с барками по рекам вплоть до Санкт-Петербурга, и отец, служивший приказчиком в мясной лавке в Москве и лишь наездами навещавший семью. Да и мать была отдалена от сына в его раннем детстве, находясь «в прислугах» в Рязани. Таким образом, странничество как жизненная судьба было предопределено и изначально обусловлено для Есенина. Поэтому неудивительно, что поэт избрал путь скитальца и бродяги, считая его чуть ли не единственно возможным, характерным для всех людей, неодолимым и всеобщим.
Есенин хранил в своей библиотеке книгу «Судьба России…» (1918) Н. А. Бердяева, в которой мыслитель рассуждал о типичности странника для нашей отчизны: «Тип странника так характерен для России и так прекрасен. Странник – самый свободный человек на земле. <…> Странник – свободен от “мира”, и вся тяжесть земли и земной жизни свелась для него к небольшой котомке на плечах. Величие русского народа и призванность его к высшей жизни сосредоточены в типе странника. Русский тип странника нашел себе выражение не только в народной жизни, но и в жизни культурной, в жизни лучшей части интеллигенции. И здесь мы знаем странников, свободных духом, ни к чему не прикрепленных, вечных путников, ищущих невидимого града. Повесть о них можно прочесть в великой русской литературе». [828]
Есенин также осознавал удел странничества как стойкую литературную традицию, созданную и даже прославленную знаменитыми предшественниками. Следуя всеобъемлющей фольклорной и литературной логике выстраивания ведущего «путевого сюжета» и всевозможных «дорожных мотивов», Есенин стал воспевать образ странника в собственных стихах. В стихотворении «Снежная замять дробится и колется…» (1925) поэт делал выводы о сложившемся жизненном пути – «Много я видел и много я странствовал» (I, 280), и дошел до широчайшего обобщения: «Все мы бездомники, много ли нужно нам» (I, 279).
Однако странничество, будучи уделом избранных, остается непонятным и не приветствуемым большинством людей способом проживания жизни – поэтому в мотиве странничества звучат горькие нотки: «Ведь я почти для всех здесь пилигрим угрюмый // Бог весть с какой далекой стороны» (II, 95 – «Русь советская», 1924); «Грустно стою я, как странник гонимый» (I, 287 – «Синий туман. Снеговое раздолье…», 1925). Вовлеченный в странничество человек не может свернуть с раз избранного и предопределенного судьбой пути: «Не вернусь я в отчий дом, // Вечно странствующий странник» (I, 228 – 1925).
Идея странничества как способа постижения смысла жизни имеет в своем генезисе древнейший мифологический мотив странствования бога. Рязанский филолог О. Е. Воронова указывает: «В своих первоистоках этот мотив восходит к одной из древнейших общемировых культурных традиций – так называемой “теофании”, мифологическому представлению о том, что Бог в человеческом облике, в образе гостя ходит по земле. С сюжетами на эту тему, в русской традиции приуроченными к времени от Пасхи до Вознесения, Есенин мог познакомиться в книге А. Н. Афанасьева “Народные русские легенды”. Это представление нашло отражение и в русских пословицах, зафиксированных В. И. Далем: “В окно подать – Богу подать”; “Просит юродивый, а подаешь Богу”». [829]
Идея странничества восходит к странствиям Христа : по народным воззрениям, после воскресения – с Пасхи до Вознесения – Он странствует по земле. Старожилы с. Константиново сообщают об обрядовом печении по этому поводу: «Когда “лестницы” пекли? На Вознесенье! Когда Вознесенье бываеть? Конец Паски? Да, после Паски. “Лестницы” пекли. <С тремя перекладинками? – Е. С. – Старожилы показывают жестами.> Ну, не с тремя, а сколько угодно, как выйдеть – такие вот лесенки делали и запекали. Они были, ну как тебе сказать, ну как на теперешние, что ли, палочки хрустящие <похожи>, так и они запекутся там, и они хрустели. Вот какая была красота! Ну, это в честь праздника. В честь Вознесения, когда Господь на небо улетел по лесенке. И “лесенку” делали, чтобы Бох на небо по лесенке. Отмечали вот так – такой обычай». [830]