Равняясь на Пушкина и продолжая развивать гениальную простоту классических форм стиха, стремясь во внешнем облике подражать великому русскому поэту, Есенин, тем не менее, позволял себе использовать пушкинский образ для создания комического эффекта, вовлекая фигуру поэта в современный приземленный быт. Так, находясь на военной службе под началом полковника Д. Н. Ломана, Есенин сочинил и прочитал во время артистического ужина по просьбе начальника длинное стихотворение «Вещий сон», в котором будто бы увидел во сне пришедшего из Царского Села в Федоровский городок Пушкина. Лирический герой проводил поэта, искавшего полковника, в «дом розовый» и услышал отповедь начальника:

Чем сидеть на памятнике даром,

Я предложил бы вам поехать санитаром.

А чем писать ваши шутки и прибаутки,

Вы носили бы урыльники и «утки»

(IV, 393 – воспоминания Ю. Д. Ломана).

Ю. Н. Тынянов заметил в 1923 г. относительно Есенина: «Его личность – почти заимствование, – порою кажется, что это… пародированный Пушкин. <…> Теперь он кажется порою хрестоматией “ от Пушкина до наших дней ”». [790] Тыняновская характеристика Есенина дословно совпадает с оценкой самим Есениным деятельности Мани-Лейба (он познакомился с еврейским поэтом в США): «Переводами на жаргон он ознакомил американских евреев с русской поэзией от Пушкина до наших дней …» (V, 171–172 – «Железный Миргород», 1923).

Продолжение пушкинских традиций, а порой и прямые аллюзии в творчестве Есенина замечали уже при жизни поэта. А. Л. Миклашевская вспоминала о недоброжелательности некоторых приятелей Есенина, усматривавших перебор с пушкинскими мотивами: «Прекрасная поэма “Анна Снегина” вызвала у них ироническое замечание: “Еще нянюшку туда, и совсем Пушкин”». [791]

Однако многие современники уже при жизни Есенина всерьез воспринимали его как «нового Пушкина». Об этом свидетельствовал И. В. Грузинов: «Я читал лекции по истории литературы, причем, каюсь, Есенину я уделял больше времени, чем Пушкину ». [792]

Литературный критик В. Л. Львов-Рогачевский 15 января 1926 г. напомнил известное современникам обозначение Есенина – « мужичий Пушкин ». [793]

Высвобождение из-под родительской опеки

На определенном этапе взросления отец начинает восприниматься как антикумир. Происходит ниспровержение признанных авторитетов, разочарование в общепризнанных идеалах и образцах для подражания.

Есенин в 1913 г. систематически жалуется Г. А. Панфилову на родительский гнет: «Я попал в тяжелые тиски отца. Жаль, что я молод!.. Никак не вывернешься»; «Была великая распря! Отец все у меня отнял, так как я до сих пор еще с ним не помирился. Я, конечно, не стал с ним скандалить, отдал ему все, но сам остался в безвыходном положении. Особенно душило меня безденежье, но я все-таки твердо вынес удар роковой судьбы, ни к кому не обращался и ни перед кем не заискивал»; «Ты, вероятно, получил неприятное для тебя письмо от моего столь любезного батюшки, где он тебя пробирает на все корки. Но я не виноват здесь» (VI, 32, 45, 52).

Гораздо позже В. А. Мануйлов вспоминал, как «Сергей рассказывал всегда одно и то же: о неладах с отцом…». [794] Этот факт Есенин отразил в строке: «Отцовские заветы попирая» (II, 149 – «Метель», 1924).

А. Н. Есенин хотел отдать сына в Учительский институт и был недоволен несогласием Сергея и его стремлением посвятить себя поэтическому творчеству. А. Н. Есенин полагал, что стихотворством невозможно прокормиться – эта мысль получила отражение позже в строках: «Что у отца // Была напрасной мысль, // Чтоб за стихи // Ты денег брал побольше» (II, 128 – «Письмо от матери», 1924).

А. Н. Есенин имел право требовать от сына послушания. Ведь он – один из немногих жителей с. Константиново – оплачивал учебу сына в 1909–1912 гг. в Спас-Клепиковской второклассной учительской школе, тратя на это зарабатываемые у купца Крылова в московской лавке деньги (ради получения материального достатка ему пришлось пойти на нелегкую временную разлуку с семьей): «Обучение было платное – 30 рублей в год, успевающие ученики получали стипендию – 25 рублей в год». [795]

Почему Есенин в юношеские годы был так критически настроен по отношению к отцу? Да и позже поэта рецидивом посещали раздумья о давних разногласиях с отцом. Было ли это проявлением извечного мужского соперничества за личную власть между признанным лидером (или лидером по праву старшего) и нарождающимся властелином?

Когда Есенин стал старше и узнал некоторые нюансы взаимоотношений родителей, возросло его почтение к отцу. Это видно из обращения к А. Н. Есенину в письмах: «Дорогой папаша! Я тебе ничего дурного не сказал, кроме жалобы на мать. Если тебе обидное есть, то прости меня. <…> Любящий т. сын Сергей» и «Дорогой отец, привет тебе и пожелания» (начало декабря 1916 г.; 1920 г.). [796] О почитании Есениным родителей и особенно отца вспоминала младшая сестра Александра: «К отцу и матери он относился всегда с большим уважением. Мать звал коротко – ма, отца же называл папашей ». [797] А. Б. Мариенгоф сообщает о снисходительно-покровительственном отношении поэта к отцу: «Есенин слушал отца недоверчиво», «вытаскивал из-под подушки книгу и в сердцах вслух читал о барышнике», а «под конец Есенин давал денег и поскорей выпроваживал старика из Москвы». [798]

В своем «взрослом» творчестве Есенин упоминает имя отца как важный духовный ориентир и главный жизненный критерий, необходимый сыну; однако неисполненность отцовских мечтаний выросшим и избавившимся от родительской опеки сыном отдается горечью в словах матери: «Ты был так кроток, // Был ты так смиренен. // И говорили все наперебой: // Какой счастливый // Александр Есенин!» (II, 127 – «Письмо от матери», 1924).

Однако в сознании поэта навсегда остается восприятие отчего дома как родового гнезда, как хранилища детских воспоминаний и одновременно центра мирового порядка. Цельность мира рушится, если надолго отлучаться от родительского дома и забывать «малую родину» – тем более в эпоху стремительных изменений социального строя: « Отцовский дом // Не мог я распознать» (II, 89 – «Возвращение на родину», 1924). Причем особая тяга (может быть, неосознанная, но неизбывная) к родительскому дому у Есенина обнаружилась не в советский период, а гораздо ранее – во время революционного перелома, проявившего свое «лиминальное», [799] то есть «пороговое», «пограничное» значение для всех современников бурных событий. Уже в революционно-библейских «маленьких поэмах» и стихотворениях, начиная с 1917 года, Есенин взывал: «И ты, мой отчий дом! » (II, 42 – «Октоих», 1917); «Где ты, где ты, отчий дом …» (I, 117 – 1917). В тот же творческий период образ «отчего дома» расширяется у Есенина до «отчего края» и, в соответствии с библейским патернитетом, располагается в раю: «И в том раю я вижу // Тебя, мой отчий край » (II, 44 – «Октоих», 1917).

В тот же период творчества Есенин расширил понятие «отец» до множественного и собирательного образа: «Как взойду, как поднимусь по ней // С кровью на отцах и братьях?» (II, 49 – «Пришествие», 1917).

Именно по отцу сверял свои помыслы и жизненные ориентиры Есенин, став взрослым. И. А. Оксенов напомнил ответ поэта на заданный вопрос на его творческом выступлении в апреле 1924 года:

...

Когда Есенину (это уже за кулисами) был задан вопрос, бывает ли он у себя на родине, он ответил: «Мне тяжело с ними. Отец сядет под деревом, а я чувствую всю трагедию, которая произошла с Россией…». [800]

В период творческих исканий в духе «революционной религиозности» 1917–1919 гг. фигура реального отца совместилась с идущим от библейской образности мифологическим персонажем – «отчарем», являющимся заглавным героем «маленькой поэмы» 1917 года. Получился сложный и многогранный образ «отчаря» – «обновленного мужика» и одновременно «чудотворца», который побеждает «лихо» по-старообрядчески «двуперстным крестом», сидит «под облачным древом // Верхом на луне» (как отец под деревом) и укачивает душу подобно укачиванию сына на ноге (II, 35–38).