В устной народной поэзии «во всех сказочных вариантах птица уносит на тот свет с последующим возвращением не настоящего, а лишь „мнимого покойника“ (СУС 936* = АА*936), „готовность же к подобному переходу символизируется всегда однозначно – заворачиванием в шкуру животного“, что свидетельствует о реликтовых формах „представлений о приобретении покойным облика своего тотема“. [978] Также в фольклоре известна и «женская разновидность» этого архаического типового сюжета: «Оживающая покойница – главное действующее лицо в новеллистических сказках сюжетного типа “Мнимоумершая” (СУС 885 А)». [979] В с. Константиново бытует народная песня литературного происхождения и возникновения приблизительно в 1920-е годы – «Плохо бабе, если муж…» про Вавилу, которого жена хотела повесить пьяного, а вместо него в петле оказалась «лохань старая, худая». [980] В глубинном и, вероятно, изначальном смысле имитация собственных похорон восходит к мифологической идее умирающего и воскресающего божества, известного по календарным мифам античности и восточнославянским ритуалам (в частности, по ритуальной игре «Похороны Костромы» и по поверью о царстве Лукоморье, в котором люди умирают в осенний Юрьев день и воскресают в аналогичный вешний), по житию умершего и воскрешенного Иисусом Христом Лазаря. [981]

О Лазаре Есенин дважды писал в 1923 г. (очевидно, оба раза в связи с заграничным турне) – 1) в неопубликованной при жизни редакции «Железного Миргорода»: «…вечная, раздирающая душу на российских полях, песня грязных, больных и искалеченных людей про “Лазаря”» (V, 267); 2) в автобиографии (применительно к бабке) – «Дома собирала всех увечных, которые поют по русским селам духовные стихи от “Лазаря” до “Миколы”» (VII (1), 11). Еще раз Есенин упомянул «Лазаря» в автобиографии 1924 г.: «Часто собирались у нас дома слепцы, странствующие по селам, пели духовные стихи о прекрасном рае, о Лазаре, о Миколе и о Женихе, светлом госте из града неведомого» (VII (1), 14).

И. В. Грузинов вспоминал, как Есенин подговаривал его участвовать в розыгрыше-фальсификации собственных похорон:

...

1925 г., ноябрь. Есенин возбужден… Вскинув правую руку, как деревенский оратор:

– Напиши обо мне некролог.

– Некролог?

– Некролог. Я скроюсь. Преданные мне люди устроят мне похороны. В газетах и журналах появятся статьи. Потом я явлюсь. Я скроюсь на неделю, на две, чтобы журналы успели напечатать обо мне статьи. А потом я явлюсь.

Вскрикивает:

– Посмотрим, как они напишут обо мне! Увидим, кто друг, кто враг! [982]

Как аналогичный розыгрыш собственной мнимой смерти, превратившейся в реальную, выступает повествование С. А. Клычкова, приведенное в «Двух словах о Есенине» Виктора Ардова: будто Есенин «любил привлекать к себе внимание» и задумал самоубийство «как прием для создания очередного шума вокруг имени поэта», почему и решил повеситься понарошку, чтобы Вольф Эрлих его вынул из петли. Вариантом этой версии – Есенин повесился по неосторожности, решив устроить розыгрыш, – является повествование о другом разыгрываемом адресате – супружеской паре Устиновых, которые не успели вовремя на помощь. Еще одна современница поэта – Н. М. Гарина (наст. фамилия Гарфильд, 1873–1927) – в мемуарах трактовала гибель Есенина как неудачный розыгрыш [983] (публикатор воспоминаний Виктор Кузнецов считает их лжемемуарами; подробнее см. в главе 16).

Видимо, такая установка на невероятность самой возможности реальной смерти Есенина объяснялась не только его молодостью, но и подсознательным размещением фигуры гениального поэта где-то в призрачной области обитания обожествляемых кумиров – своеобразных «небожителей», которые вечны и бессмертны.

Немного итогов

Есенин интересен как знаковая личность. Он, что называется, собственными руками создал образ поэта из народа. И народ отплатил поэту горячей любовью: Есенин стал поистине «народным героем» – неофициальным, но фольклорным, ибо его фигура запечатлена в устно-поэтических повествовательных жанрах (анекдотах, быличках, преданиях, страшных гаданиях, вызываниях духов и т. д.), возникли «ответы» на его стихи и созданы песенные переделки. [984]

На протяжении его жизненного пути поведенческие стереотипы менялись в соответствии с трансформацией индивидуального мировоззрения, однако заложенные в них архетипы продолжали существовать, приходя на смену один другому и чередуясь, либо оставаясь «красной нитью» его дерзновенного характера. Изучение фигуры Есенина в разнообразии его действований и совершаемых актов укладывается в новую перспективную задачу, выдвигаемую современным литературоведением: «Перспективу изучения форм поведения естественно усмотреть в создании типологии личности, преломленной художественным творчеством». [985]

Есенин жил в эпоху, когда в художественной среде была высока культура собственного представления, формировалось создание личного оригинального имиджа, культивировалась самореклама, практиковалось сознательное моделирование биографии, выставлялась напоказ режиссура индивидуальной жизни как спектакля в театре одного актера. Исследователи убеждены в том, что «формы поведения людей и неповторимо индивидуальны, и обусловлены эпохально, социально, национально». [986] В. Г. Шершеневич, один из основателей имажинизма, в теоретической книге «2х2=5. Листы имажиниста» (1920), провозглашал в пункте 35: «Имажинизм есть первое проявление вечномужского . <…> До сих пор покоренный мужчина за отсутствием героинь превозносил дур; ныне он хвалит только самого себя ». [987]

Из архетипичности поведения складывались стереотипы. Личная агрессивность и наступательность как ведущая линия поведения, напористость как основа характера соответствовали эпохе смены социально-политического строя и череды войн и революций. Стремительное изменение имиджа как необходимой «смены декораций», всяческое «пробование себя», ужива-ние противоположностей в одном лице – все это являлось выражением «национального характера» и в некотором роде «народного типа» в его мужской ипостаси.

Автор исследования стремился быть объективным в оценке мужских традиционных и личностных качеств Есенина. Однако помня постулат о том, что мужчину мужчиной делает женщина (в отсутствии женского общества вопрос о поле не актуален), и увидев огромное участие есенинских жен и подруг в его судьбе, автор рад представить свое женское видение проблемы и высказать женскую точку зрения.

С концепцией «мужской сущности» тесно связана проблема выдвижения выдающегося литератора в «короли писателей». Невзирая на устроенное Есениным и уже состоявшееся в Харькове избрание Велимира Хлебникова Председателем Земного Шара, М. О. Цетлин в статье-рецензии «Сергей Есенин. Пугачев» (1922) заново выдвинул идею выборов в «короли поэтов», отреагировав таким своеобразным способом на публикации, затрагивающие эту тему: «Когда кто-нибудь из “эмигрантских” критиков позволил себе усомниться в таланте Есенина – “Накануне” возмутилось: как смеют развенчивать того, кто признан первым поэтом 150-ю миллионами населения России. <…> Почему же не устроить выборы первого русского поэта? // При таких выборах Есенин имеет шансы стать русским принцем поэтов. <…> Обязанности представительства его бы тоже не испугали, недаром он воспевает цилиндры и фрак…» («Русское зарубежье о Есенине: В 2 т.». М., 1993. Т. 2. С. 21). Аналогичное предложение высказала Н. И. Петровская в рецензии «С. А. Есенин. Собрание стихов и поэм» (1922): «В сборнике есть самоцветы чистой воды, перлы будущей короне поэта: (…Если он сумеет носить ее!..)» («Русское зарубежье о Есенине: В 2 т.». М., 1993. Т. 2. С. 26–27). Эти публицистические примеры наглядно показывают отношение современников к Есенину как к поэтическому кумиру множества читающей публики.

Глава 6. Поэтизация телесности: способы организации «Поэтики тела»