В условно называемых революционными «маленьких поэмах» типичными оказываются различные строительно-архитектурные конструкции, которые традиционно уже наполнены символическим смыслом, но специально переосмыслены Есениным. Во-первых, это божественная лестница : «Лестница к саду твоему // Без приступок» (II, 49 – «Пришествие», 1917) и «Не хочу я небес без лестницы» (II, 61 – «Инония», 1918). Как следует из этих примеров, в революционные годы есенинская «небесная лестница» уже разомкнута, что свидетельствует о разрушении всеобщей гармонии, разорванности Вселенной и недостижимости блаженства для человека. Прежде в мире царила вселенская благодать: «Звонкий мрамор белых лестниц // Потянулся в райский сад» (II, 15 – «Микола», 1915). В основе есенинской метафорически переосмысленной лестницы лежит типический библейской образ: «Предначертанные спасению тоскою наших отцов и предков чрез их иаковскую лестницу орнамента слова…» (V, 213 – «Ключи Марии», 1918). Сравните исходное понятие: «…лестница стоит на земле, а верх ее касается неба; и вот Ангелы Божии восходят и нисходят по ней. // И вот Господь стоит на ней» (Быт. 28: 12–13).

Разворот тематики строительства на уровне фундамента как основы всяческой воздвигаемой постройки дан в «Предисловии» (1924) Есенина применительно к литературной монументальности и основательности: «Не я выдумал этот образ, он был и есть основа русского духа и глаза, но я первый развил его и положил основным камнем в своих стихах» (V, 223–224).

Пахарь и сеятель

Образ пахаря и сеятеля является достаточно частотным для творчества Есенина. Относясь к оседлому типу населения, он выражает такие стороны русского национального характера в его мужской ипостаси, как патриархальность и патриотизм, укорененность на «народной почве», приверженность идеалам сельской общины и артельного ведения хозяйства. Будучи выразителем одного из древнейших жизненных укладов, оказавшись представителем наиболее ранней, первичной профессии, пахарь воспринимается в качестве архетипа. Образ земледельца вообще является типичным для русского фольклора и литературы: вспомним былинного Микулу Селяниновича.

Образ пахаря также восходит к библейскому сеятелю из евангельских притч. Безусловно, Есенин читал в Евангелии: «Сеятель слово сеет. Посеянное при дороге означает тех, в которых сеется слово, но к которым, когда услышат, тотчас приходит сатана и похищает слово, посеянное в сердцах их. <…> А посеянное на доброй земле означает тех, которые слушают слово и принимают, и приносят плод, один в тридцать, другой в шестьдесят, иной во сто крат» (Мк. 4: 14–20). Этот мотив стократного увеличения зерна в колосе воплотился в «Авсене», распевавшемся ребятишками под старый Новый год в Константинове – вот фрагмент текста:

Мы тащимся, волочимся

К Ивану на двор.

Он уехал в поле

Пашеницу рассевать.

Зароди ему, Бох,

Из полна зерна пирох!

Как из целого зерна —

Ему два пирога. [945]

Соседка Есенина рассказывала, как он ходил «“Авсень” кликать»:

Помню, пошел Сергей с ребятами блины собирать, «Авсень» петь, – говорит Евдокия Александровна Воробьева. – А как уходил из дома, взял с собой свои блины.

Когда вернулся, отец ему сказал:

– Да что же ты, стервец, наши блины-то обратно принес?

Он отвечает:

– Дядя <Батя (?)>, нехорошие у Кострюковых блины, я их не брал…

Мы так и повалились: с «Авсеня» собственные свои блины принес. [946]

Этот ритуал сохранился до настоящего времени. Уроженка с. Константиново рассказала: «Под старый Новый год “Авсень” кличуть. Утром ребятишки поменьше. <…> А кто не дасть, прибаутку сыграють. Блины собирали за это, одаривали. <…> Если хозяина звать Андреем – “На Андреев день”. Играется на улице на крыльце. Все с палками, стучать, прибаутки поють – я Вам сказала. Шубу вывернуть, покроются тряпкой. Блины делили по себе». [947]

В Евангелии от Матфея Господь Иисус Христос разъясняет притчу: «…сеющий доброе семя есть Сын Человеческий; // Поле есть мир; доброе семя – это сыны Царствия, а плевелы – сыны лукавого; // Враг, посеявший их, есть диавол; жатва есть кончина века, а жнецы суть ангелы» (Мф. 13: 37–39).

А. Н. Захаров, подробно рассмотревший процесс агрикультурного возделывания земли и выявивший образные решения Есениным подготовки почвы, пахоты, сева, ожидания урожая и пожинания снопов, пришел к выводу: «Весь мир представляется Есенину засеянным и дающим урожай полем». [948] Исследователь увидел совмещение разнородных истоков в проходящей через все творчество поэта единой сюжетно-композиционной линии взращивания зерна: «Соединив библейское и бытовое, по-своему понимая “науку // О полезном // хозяйстве” (IV, 299 <черновой вариант “Сельского часослова”>) и обыгрывая эту притчу, Есенин не раз воспроизводит в образной форме весь “сельскохозяйственный цикл”, используя и наполняя символическим смыслом все его этапы». [949]

В сочинениях Есенина в образе пахаря и сеятеля просматриваются многие последовательно возникавшие мировоззренческие пласты типа земледельца, запечатленные в Библии, фольклоре и литературе, имеющие многовековую историю и разнообразные вариации прочтения и осознания этого образа, его сложной прямой и символической трактовки. Знаковый характер образа земледельца также не остался обойденным вниманием Есенина.

Фигура сеятеля у Есенина представлена многочисленными образными решениями. Это намек на Иоанна Предтечу – «в предтечах // Был пахарь и вол» (II, 47 – «Пришествие», 1917). Непосредственно к Новому Завету, но без привязки к конкретному библейскому персонажу восходит образ:

Новый сеятель

Бредет по полям,

Новые зерна

Бросает в борозды

(II, 54 – «Преображение», 1917).

Образ добиблейского мифического земледельца просматривается в фигуре деда, обмолачивающего зерно: «Вышел зараня дед // На гумно молотить» (IV, 91 – «Молотьба», условно 1914–1916). Родственный ему атмосферно-мифический прародитель выращивает необычный урожай злаков – человеческие души: «Бредет по туче седой Старик. // Он смуглой горстью меж тихих древ // Бросает звезды – озимый сев. // Взрастает нива, и зерна душ // Со звоном неба спадают в глушь» (I, 89 – «Под красным вязом крыльцо и двор…», 1917).

Следующий после библейского сеятеля исторический этап развития мирового образа пахаря воплощен в фольклорной фигуре былинного богатыря Микулы Селяниновича. Этот герой упомянут как прародитель сыновей Новгородского государства (несмотря на свою принадлежность к былинам Киевского цикла) в «маленькой поэме» 1914 г. «Марфа Посадница» в возгласе заглавной героини: «Ой ли, внуки Васькины, правнуки Микулы !» (II, 7). В стихотворении «Покраснела рябина…» (1916) Микула напрямую не назван Есениным, однако его присутствие ощущается в поникшей фигуре былинного князя Вольги, которому со всеми своими дружинниками не справиться с трудной задачей без помощи пахаря-крестьянина:

Край ты, край мой родимый,

Вечный пахарь и вой,

Словно Вóльга под ивой,

Ты поник головой (I, 100).

Фигура «вечного пахаря», неизменного в своем постоянстве с былинных времен до современности, возводится до высочайшего уровня олицетворения Родины.

Однако во времена Гражданской войны величественный пахарь перестал являться опорой государства и был низведен до самого ужасающего положения (это еще до эпохи «раскрестьянивания» и коллективизации): «Удел хлебороба гас» (III, 183 – «Анна Снегина», 1925).

Поскольку при жизни Есенина и в предшествующие времена не был известен машинный способ пахоты и все пахали при помощи домашнего скота, то пахаря сопровождает образ животного-помощника. В «Октоихе» (1917) в его роли выступает мифически-атмосферный зверь вроде коня и одновременно антропоморфный персонаж-абстракция из сферы «духовно-телесной предметности»: