6. Еще немного Этой Страны + Банановая республика

Пока вагон мерно, колыбельно покачивало, Ливанов дрых как убитый, компенсируя, мягко говоря, недосып минувшей ночи. Но когда поезд остановился с плавным, но ощутимым толчком родом из школьного учебника физики, писатель проснулся, приоткрыл глаза и тут же опять зажмурился под кинжальным лучом солнца наискось из окна.

Пришлось так и садиться, продвигаться вслепую на край полки и нашаривать защитный экран. Который тут же снова подскочил вверх, но со второй попытки ничего, опустился. Из чего Ливанов сделал вывод, что едет поездом Банановой железной дороги. И, судя по логотипу на скатерке и занавесках, не ошибся.

На другой полке, отвернувшись зубами к стене, храпел под простыней огромный, жирный, неприятный субъект со складкой на затылке, удивительно похожей на задницу. Ливанов поморщился. Со стороны Володи было форменным жлобством взять ему один билет, а не целое купе, как он привык и, черт возьми, имел право привыкнуть! Конечно, Катенька приняла накладку тихо и безропотно, как данность; только у таких женщин и получалось находиться рядом с Ливановым более-менее длительное время. И осталась на предрассветной платформе — худенькая фигурка, вцепившаяся в ручку маленького дорожного кофра.

Смотреть на соседа было куда менее приятно, чем на Катеньку, свернись она калачиком на том же самом месте. Ливанов перевел взгляд к окну, уткнулся в слепую клеенку экрана и, чертыхнувшись, аккуратно приподнял его на пару десятков сантиметров, удерживая от стремительного прыжка вверх. Впрочем, солнце поднялось выше и уже не било с такой силой в окно.

Поезд стоял на ярком, цветущем полустанке: короткая полоска солнечного асфальта выступала из буйной зелени, сирени, роз, тюльпанных деревьев, магнолий и мальв. На черноземах средней полосы после глобального потепления благодарно росло все, только воткни. И народ в конце концов осел-таки на земле — а что ему еще оставалось делать, народу, после обвала нефтегазовой экономики и вообще всего на свете, одного за другим, по принципу домино? В те годы молодой Ливанов еще зарабатывал журналистикой и бывал то и дело посылаем в командировки в глубинку, куда добровольно не ездил никто, даже Юрка Рибер отмазывался через раз. После тех командировок приходилось напиваться без просыпу как минимум дня три, а потом ничего, отпускало.

Разумеется, писать обо всем увиденном было нельзя. Ливанов и не писал, отделываясь абстрактными зарисовками для газеты и тем более не вставляя реальных эпизодов в книги — и не столько даже из-за цензуры, ее-то в этой стране всегда можно было без напряжения обойти, сколько по внутреннему убеждению: все написанное рано или поздно сбывается, вплетается в реальность, создает ее вернее, чем внешние природные факторы вроде глобального потепления. Эта страна ничем не заслужила, чтобы он творил, вернее, чтобы застолбил ей навечно такую реальность. И потом, уже тогда было понятно, что рано или поздно все образумится и устаканится, сгладится и войдет в колею: колеи в этой стране всегда прокладывали с завидным педантизмом и постоянством, на железной дороге оно ощущалось особенно хорошо.

На солнечную платформу выбралась из цветущих зарослей румяная красавица с огромной корзиной разноцветных яблок и груш. Надо бы купить, подумал Ливанов. В Банановой, насколько он помнил, продаются только антарктические фрукты, генно-модифицированные и обработанные неизвестно чем. Интересно, долго мы здесь стоим?

Сосед со скрежетом развернулся на полке, спрятав затылочную задницу, зато обнаружив источник храпа, раскрытый рот с кривыми нечистыми зубами. Оставаться с ним в одном купе было категорически невозможно. Ливанов вышел в коридор, выловил проводника — семь минут еще — и спустился на платформу, с лету накрывшую и оглушившую ласковым теплом, медовыми запахами и птичьим щебетанием.

— Купите яблочки! — совершенно по-птичьи пропела красавица.

Диванов подошел ближе. Девушка вскинула озерную синеву глаз, сдула русую прядь со лба, ослепила зубами:

— Яблочки свои, без химии. Груши вон первые в сезоне. И недорого совсем.

Он улыбнулся в ответ, вынул крупную ресторанную купюру и, поймав красавицыну руку, вложил деньги в ее пальчики, сильные, едва разжал, сухие и наждачные на ощупь:

— Хватит? За всю корзинку?

Ее улыбка мгновенно, словно в компьютерной графике, превратилась в полуоткрытый, по-детски изумленный рот. Красавица посмотрела сначала на деньги, потом, с явным сожалением, на корзину, затем снова на купюру, расправив ее и держа против солнца. Все это было так забавно и мило, что Ливанов, не задумываясь, нагнулся, взял девушку за яблочные щеки и поцеловал в губы длинным вкусным поцелуем.

Подхватил корзинку; черт, тяжелая, будем надеяться, банановый издатель или оргкомитет конференции встретят на машине. Проводник уже делал знаки с подножки, пора возвращаться в вагон. Ливанов дружески подмигнул напоследок яблочной красавице… и остановился, и опустил корзинку на асфальт.

В синих глазах неподвижно, как озерная вода, стояли слезы. И все ее прекрасное, полное до краев здоровьем и жизнью лицо отражало безнадежную тоску, неизбывное горе, нестерпимую муку.

— Ты чего? — улыбнулся Ливанов.

— Возьми меня с собой, — прошептала девушка еле слышно.

Честное слово, Ливанов взял бы ее с собой. Если б не сосед на другой полке.

Вокзал в Банановой столице был похож на Беломорское побережье в шторм: человеческие волны то наплеснут на перрон, то схлынут, то снова накатятся, штурмуя новоприбывший поезд. Дмитрий Ливанов, как прибрежная скала, торчал на платформе, крепко придерживая за ручку кофр, чтоб не увели, и поставив у ног корзинку с яблоками и грушами, пусть ее. Пару яблок пробегавшие мимо беспризорные мальчишки уже сперли.

Никто его не встретил. У банановых так всегда: если существует хоть малейшая возможность путаницы, накладки, сбоя (а существует она, понятно, в любом случае), это непременно произойдет. Все равно, сволочь Герштейн мог бы проконтролировать оргкомитет своего конгресса, или как оно там называется. На бананового издателя Ливанов, естественно, не надеялся: это в принципе особая порода людей, живущих в своей версии реальности, согласно которой в их так называемой стране кому-то могут понадобиться книги. Было бы странно ожидать от подобного человека способности запомнить некую последовательность цифр.

— Дима!!!

На звук своего попсового имени Ливанов давно уже не оборачивался, но в данном вопле прозвучало столько страсти и восторга, что оглянулась, кажется, половина платформы, включая дам — вопль был мужской. По перрону, размахивая каким-то прямоугольным предметом, резво несся маленький черноволосый человечек, возможно, и знакомый: Ливанов был знаком со всеми на свете, и в Банановой республике в том числе. Человечек приблизился, и стало видно: машет он книгой, настолько толстой, что Ливанов кое-что заподозрил. И оказался прав.

— Прости, Дима, — зачастил издатель, отдуваясь и пожимая Ливанову руку; перед этим он несколько раз переложил книгу из правой в левую и наоборот. — Перепутал дни, думал, ты завтра приезжаешь. Хорошо, Аля напомнила… Кстати, вот, любуйся!

Он догадался наконец-то сунуть книгу Ливанову. Странно, заглавие «Валентинка. ru» писалось по-банановому точно так же, как и на нормальном языке. В отличие от ливановской фамилии и особенно имени. Кстати, как зовут издателя, он в упор не помнил, а ведь, судя по всему, наверняка бухали вместе. Года три назад, но банановым пофиг. У них все временно, все текуче, а потому время как таковое не имеет значения и цены. Они так живут.

— Красиво? — с гордостью спросил издатель. — На бумагу посмотри, это ж экологичная прессовка! Скажи, у вас так не издают!

— Ты профи, — сказал Ливанов. — За это я тебя и люблю.

Издатель наконец-то совершил осмысленное действие — подхватил с платформы ливановскую корзинку. И рванул с места, набирая скорость, Ливанов едва поспевал за ним, волоча за ручку кофр; через две минуты проклюнулась одышка. Стареем, черт, надо меньше пить, надо больше спать и тщательнее выбирать, с кем… Он хохотнул вслух, и банановый издатель обернулся через плечо: