Десять лет прошло со времени его кончины, но я скорблю еще о нем. Он тяжко искупил свои невольные ошибки, но безупречен был в помышлениях, патриот, труженик и честный человек! Льстецы его и обманщики сошли со сцены. Клейнмихель, впавший в детство от своего ничтожества; Орлов, считавший себя в безумии свиньей; Воронцов в процессе с публицистом, закидавшим грязью его предков; Панин, осмеянный всей Россией; только Долгоруков благоденствует.

Со вступлением на престол Александра Николаевича являются другие деятели. Князь Меншиков уволен не только от звания главнокомандующего, но и от всех прочих должностей. Клейнмихель тоже, а впоследствии Бибиков. Князь Паскевич и Нессельроде недолго пережили покойного государя. Хрущов, Милютин, Оболенский, Головнин стали вождями партий; откуда ни возьмись выступили из подполья разные партии: славянофилы, социалисты, сепаратисты. Национальности и секты подняли головы; поляки надеялись на возвращение прав; балтийские губернии ждали особого сената; финноманы мечтали о какой-то самостоятельности. Все газы, порожденные разложением сил государственных в последнее десятилетие царствования Николая, газы, сдерживавшиеся его энергическою личностью, выступили наружу, как только он закрыл свои грозные глаза. Задача правительства усложнилась.

В государстве, как в теле органическом, один недуг поддерживает другой, и оба усиливаются взаимно: чем грубее ошибки политические, тем сильнее внутреннее расстройство, и чем сильнее это расстройство, тем легче впасть в ошибки политические. Подготовка нового царствования не обещала России спокойного развития; в ней успели уже окрепнуть дурные элементы, с которыми трудно справиться и опытному правителю, — элементы, из которых самый вредный — элемент канцелярский.

Канцелярская наглость составляла исстари хроническую язву России — гангрену, портившую ее соки и поглощавшую ее силы. Давно уже, со времен татарщины, земские и уездные суды, полиция в городах, хозяйственные и казенные управления грабили с неимоверною дерзостью; еще в младенчестве я слышал от своего крестного отца сарказмы на ордена; он объяснял буквы С. В. на Владимирском ордене как надпись смелее воруй. Эта наглость не касалась только двух частей; политики и училищ — где лица, окружающие престол, берегли свою честь, хотя и не всегда были чисты. Потом эта грязь, облепившая нижние ступени иерархической лестницы, стала подниматься вверх, просасываясь сквозь связи административного механизма. При Николае эта наглость стала принимать правильные формы, несмотря на строгость императора.

Прежде эта наглость действовала посредством нарушения законов; теперь она стала чертить законы, способствующие воровству. Прежде произвол исходил от людей сильных, теперь он вооружил людей канцелярских. Первыми образцами такой наглости были Позен и Мордвинов. Позен, с изумительным нахальством, писал наказы и правила, в виде опытов, приводившие в систему колоссальное воровство. Мордвинов совершал оружием Третьего отделения злодейства инквизиции. История Эттера поражает своей неслыханностью. Сколько лиц, менее известных, погибло, может быть, от подобного злодейского произвола! Но Позен и Мордвинов действовали за ширмами; Чернышев, вероятно, сам не знал в точности, какие вредные семена сеял он, нося к государю позенские проекты, Бенкендорф, наверное, не знал, какие бумаги подписывал.

Однако деморализация оставалась еще в подполье: канцелярские крысы во тьме ночной грызли государственную машину. Наконец выступает наглость высшего рода, где высокие сановники принимают инициативу и берут канцелярскую сволочь в свои сообщники. Родоначальником этой высшей наглости был Киселев. Он сочинил целые тома положений, где каждый параграф — шарлатанство; он окружил себя людьми низкими, чтобы слышать от них только то, что ему было нужно; его чиновникам, рассылаемым по всей России, давались наперед внушения, что они должны писать, и из этих донесений на заказ составлялись отчеты государю, опутывавшие его как паутина. С какою целью действовал он с таким иезуитством?

Не как патриот ли пред заблуждающимся, строптивым государем? Не как либерал ли, увлеченный своей доктриной? По моему убеждению, — ни то ни другое!

По моему убеждению, Киселев был зол и деспот — больше ничего! После польского мятежа приезжала в Петербург жена его хлопотать за Потоцкого, мятежника. Государь рассердился и сказал Киселеву, что если жена его не выедет из Петербурга в три дня, то он вышлет ее с фельдъегерем. Киселев, бывший тогда другом князя Меншикова, изливал ему свою ярость на государя, сказав: «Рано или поздно я отомщу ему за это». И вот он начал подкапывать престол разрушением дворянства, зная, что оно одно может и желает отстаивать самодержавие. Что он был грубый деспот — это знают все его чиновники. Когда Карнеев, начальник 4-го отделения Собственной Его Величества канцелярии, пришел благодарить Киселева за пожалование его в статс-секретари, министр отвечал ему:

— Ах ты, дурак! Неужели ты думаешь, что я для твоей рожи исходатайствовал это звание? Мне нужно было, чтобы мой подчиненный был статс-секретарь, — а ты или другая скотина, это мне все равно!

Другой великий обманщик государя — Орлов. За ним не прятались канцелярские крысы: он за них прятался. Он опирался на нахалов, как Бутков, Суковкин и Гвоздев.

Буткова ставлю я в этот ряд только по сверстничеству; в нравственном отношении он выше их. Вступив на сцену канцелярского владычества, он действовал от себя и на свой страх; разрабатывал с беспредельным нахальством бездарность своих начальников; лез вперед с необыкновенною дерзостью, не раболепствуя перед теми, которые давали ему дорогу; выпрашивал с отвратительною наглостью оклады и награды, но не обкрадывал казны и не брал взяток, как Орлов (шеф жандармов), Суковкин (статс-секретарь) и Гвоздев (директор департамента в министерстве внутренних дел). Словом, Бутков обыгрывал, — но без шулерства.

Орлов начал с того, что со всех почти акционерных обществ брал деньги за покровительство; он входил и в другие спекуляции, например в дело Войцеховича. По смерти матери Войцеховича осталось, или, вернее, предъявлено, завещание очень подозрительного вида, которым мать, имея родных сыновей, оставляла своей сестре большие имения, дома в Киеве и богатую движимость. Войцехович, не смея начинать процесс о подлинности завещания, оспаривал лишь то, что в числе завещанных имений было родовое; его мать была урожденная Сулима, а имение сотни лет называлось Сулимовка; стало быть, самое имя обличало, что имение родовое. Оно ему отдано, однако же через несколько лет начался процесс, о котором Орлов хлопотал всеми средствами, засылал жандармов во все судебные места, где дело рассматривалось, рассказывал в городе и у двора разные небылицы, помрачавшие имя Войцеховича, — так что прежде, чем дошло до высших инстанций, Войцехович был уже замаран в общем мнении. Департамент сената решил в его пользу, но Панин дал предложение, и дело перешло в общее собрание; там большинство было в его же пользу, и Панин перенес дело в Государственный совет, где только трое — Меншиков, Киселев и князь Васильчиков — остались на стороне Войцеховича. При докладе мнения Государственного совета государь спросил:

— Отчего такое простое дело дошло до Государственного совета?

— Оттого, что в общем собрании сената было разногласие, — отвечал Васильчиков.

— Отчего оно дошло до общего собрания?

— Оттого, что министр юстиции дал предложение.

— Отчего он дал предложение?

— Этого, государь, я не знаю!

— А я знаю! — сказал государь и решил дело в пользу Войцеховича.

Через несколько лет Орлов выпросил у государя золотые прииски Мясникова, «в случае, если они окажутся принадлежащими казне». Заручившись высочайшим согласием на такой небывалый дар, Орлов возбудил иск от казны и сам сделался казенным адвокатом как будущий владелец. Дело это сопровождалось возмутительными эпизодами, пока дошло до государя. Орлов уверил его, что он вовсе не знает подробностей и только номинально участвует в кампании. Государь заметил ему, что и имя его не должно быть в таком грязном деле.