— А это что?

— Виноват, ваше величество! Никогда не нюхаю; сегодня церковный сторож попотчевал.

— Под арест! — И посадили, не знаю куда, под арест камердинера и инвалида, бывшего при походной церкви.

В сумерки пришел к государю доктор Виллье.

— Как чувствуете себя, государь?

— Нехорошо!

— Что у вас?

— Весь расстроен!

В это же время Виллье вынимает из кармана табакерку, медленно берет из нее табак, еще медленнее укладывает его в нос и пошаривает пальцами в табакерке.

— Ты смеешься надо мной? — закричал взбешенный государь.

— Нет, государь, я не смеюсь, я плачу; посмотрите в окно!

Государь подошел к окну и видит вокруг своего жилища толпу народа.

— Что это значит? — спросил с ужасом государь.

— Они хотят посмотреть, — отвечал Виллье, — как поведут сечь кнутом камердинера и церковного прислужника за то, что нюхали табак.

Государь охранял с величайшею ревностью личную свою репутацию и был мастер этого дела; мелочные вспышки его оставались величайшим секретом; люди, его окружавшие, были слишком умны и хорошо воспитаны, чтобы выносить из избы сор, да и знали тяжкие последствия нескромности. Немудрено, что тактика Виллье произвела колоссальное действие. Недаром говорят: «Для лакея его барин не может быть великим человеком».

С двадцатых же годов государь перестал заниматься внутренним управлением империи и вверил его Аракчееву; в 1823 году он удалил от себя князя Меншикова как зачинщика мысли об освобождении помещичьих крестьян, — тот самый государь, который только и думал об освобождении их при вступлении на престол. Что значит царствовать 25 лет!

Николай Павлович, вступив на престол, начал с того, что в десять раз уменьшил сумму, назначенную на императорскую трапезу. Он говорил, что ему ничего более не нужно, как тарелка щей и котлета с картофелем. Говоря о финансах, он выразился: «Я не финансист, но здравый рассудок говорит мне, что лучшая финансовая система есть бережливость. Этой системе я и буду следовать». — А умер, оставя неоплатные долги на государстве: опять следствие 30-летнего царствования.

Николай Павлович не обладал мудростью своей бабки и не получил воспитания, как старший брат его, однако обстановка его была невыгодна. 14 декабря послужило ему, с первого дня, великим уроком. Правление Аракчеева вдвинуло в правительственные сферы несколько человек, более вредных, чем полезных, однако много оставалось и дельных и опытных помощников государю, людей, видевших собственными глазами великие события начала XIX века и участвовавших лично в этих событиях: Воронцов, Дибич, Толь, Ермолов, Паскевич — испытанные в боях; Новосильцов, Кочубей, Нессельроде — опытные в делах государственных; Канкрин — умный министр финансов; Васильчиков — честный и прямой советник, и другие. С такими людьми можно было многое сделать.

И они, и другие, менее способные, были прежде всего озабочены тем, чтобы точнее исполнить волю государя; никому не приходило в голову проводить, вопреки этой воле, собственные доктрины. Николай Павлович и не потерпел бы этого, но все же большое преимущество — действовать с помощью людей, которые желают исполнять царскую волю и не помышляют о водворении мимо царя своей личной политики.

У государя была нежная мать; без замечательного ума, она многое видела, многое пережила и жизнью приобрела то, что называют тактом и что несравненно лучше, чем кривой или ум или ум вверх ногами.

У Николая Павловича был брат, человек ограниченный, но душою преданный брату и государю своему, вернейший подданный из всех верноподданных. Екатерина приказала коменданту Рылееву сделать чучело из Сутерланда (околевшей ее любимой собаки), и он чуть не содрал кожу с банкира Сутерланда. Если бы Николай Павлович приказал Михаилу сделать что-нибудь несогласное с мыслями последнего, он исполнил бы волю государя добросовестно.

К такой выгодной обстановке присоединялся и характер государя, честный, твердый, отчетливый, однако и он изменялся на императорском троне. Посвятив 10 лет приведению в порядок России, он во второе десятилетие стал уже запутываться, и третье десятилетие представляло уже период разложения.

В периоде разложения нашел Россию нынешний государь, не одаренный ни силою воли, ни проницательностью, но в то же время кроткий, спокойный и ничем не обнаруживавший ни стремлений, ни свойств, из которых выходят великие реформации. Обстановка его была далеко не такова, как отца его.

Покойный император, как все коронованные отцы взрослых сыновей, держал своего сына вдали от дел государственных. Министры не только не езжали к нему для беседы о делах государства, но даже не смели входить в подобные разговоры.

Я не министр, но мне досталось за то, что я употребил в бумаге имя цесаревича. Дело шло о снисхождении к залогодателю, которого залог был арестован за долги винного откупщика; комитет, которого я был правителем дел, имел в своей программе именно снисхождение к залогодателям, если они того заслуживали. Этот залогодатель, имени не помню, заслуживал снисхождения, потому что был в походах и о службе его свидетельствовал с отличной стороны цесаревич по званию бригадного командира; в этом смысле я сослался на свидетельство его высочества в журнале комитета, однако государь сердился и сказал Орлову: «Прошу его императорское высочество не мешаться в дела мои». Орлов, опасаясь неприятностей, доложил государю, что цесаревич писал ему партикулярно о службе этого офицера, не ходатайствуя прямо об оказании ему милости, и что, может быть, не следовало бы помещать это в журнале. «Так скажи Фишеру, что он упомянул о цесаревиче совершенно неуместно».

Все участие наследника в делах государственных заключалось в том, что он присутствовал при докладах министров и в Государственном совете. Присутствуя при докладах, он мог видеть только осанку государя перед своими министрами, — более ничего. Он не имел права ни делать вопросов докладчику, ни выражать своего мнения государю. Министры не смели возражать государю при цесаревиче, даже и те, которые позволяли себе возражения с государем с глазу на глаз. Я не раз слышал от Меншикова: «Это я передоложу, когда государь будет один; при наследнике я не мог противоречить». Чему же он мог бы научиться.

Покойный государь думал, что наследник, вслушиваясь в его резолюции, научится государственной мудрости механическим путем, как губка напитывается водою посредством одного прикосновения; он полагал, что, видя осанку государя, наследник научится быть самостоятельным.

Как в этом случае, так и во многих других, покойный государь пытался посредством внешних обрядов достигнуть того, что приобретается только духовною работою. Государь не подумал, что у него были тоже критики; что, не смея высказывать ему самому свои убеждения, они шептали их наследнику, который и сам не смел высказывать отцу свои мнения. Так, слыша пересуды, видя события ненормальные, он вбирал в себя впечатления, не имея ни в самом себе, ни вокруг себя пробного камня, указывающего достоинство тех или других воззрений; он, что называется, становился в тупик: верил то в один принцип, то в другой, то одному советнику, то другому, то есть не верил окончательно никому и ничему, потому что ни одно доверие его не имело твердого основания.

Он не мог не сознавать, что дела идут плохо, но не научился распознавать средства их исправления: самое опасное состояние для начинающего царствовать; примет он меру, рекомендованную советником коварным или безрассудным, и, увидя, что последствия не те, каких ожидал, примет другую, часто худшую, и т. д.

Так человек, на которого напал рой пчел, сначала старается поражать тростью тех, которые ближе к лицу его, но, не попадая ни в одну и чувствуя жало каждой, начинает размахиваться безотчетно, ударяя по головам своих друзей и минуя своих врагов. Это почти буквально история новейших реформ и новейшего перемещения личностей.

Наследник заседал в Государственном совете, но что за состав совета! Заседания могли быть полезны молодому человеку, когда председателем был честный Васильчиков, членами — Нессельроде, Канкрин, Дашков. Но их уже не было. За Васильчиковым последовал Левашов, которого князь Меншиков очень метко назвал государственным жеребцом, напыщенный фразер без мысли. Административная сила его обрисована очень художественно в рассказе приятеля моего Войцеховича, ехавшего с ним из Киева.