Не знаю, отчего выбор королевы пал на меня, безъэполетного, в невзрачном адмиралтейском мундире. Она спросила меня, был ли я в Марселе? Я отвечал, что не был, но что воображение мое так занято прелестями южной Франции… и т. п. Королева вошла в экстаз, и разговор наш заставил короля ждать, потому что прием кончился. Взор мой встретился с князем; я видел на лице его беспокойство. Когда я воротился домой, князь прибежал ко мне.
— Любезный, как вы могли задерживать вашею болтливостью весь двор и о чем могли вы так долго говорить королеве?
Мне стало досадно, я отвечал ему: «Мне было бы довольно трудно назначить королеве предел ее разговора; что касается предмета разговора, то, не имея столько орденов, как Глазенап, я не имел случая говорить о политике и говорил только о саксонской Швейцарии».
Князь обрадовался, что не было говорено «о политике», — и после полуночи вошел в нашу комнату, где мы, четверо свиты его, ужинали. Князь пресерьезно сказал мне:
— Константин Иванович! Одевайтесь скорее! Королева прислала за вами ездового.
За приемом нам подавали чай; чашки китайского фарфора были расставлены на золоченой пирамиде, вроде старинных плато для конфет. Веригин советовал мне не брать чашки, предостерегая меня от локтей моих ловких товарищей; я последовал этому совету, и мы двое не пили чаю. На другой день был бал. Князь Меншиков уговаривал храброго Тверинова держаться подальше, — но моряку этому море было по колено. Он пригласил фрейлину на мазурку и танцевал с нею, как медведь в зимних сапогах. После бала собрались все в нашей «свитской» комнате. Князь пенял Тверинову.
— Ничего, ваша светлость, ведь я недурно «откалывал» мазурку и по-французски говорил, да, говорил! Je marie, и дети есть, да, quatre! — при этом он поднял руку, прижал большой палец к ладони, а остальные четыре пальца растопырил.
— Ну, полно, братец, — сказал князь, совершенно растерявшийся.
— Ничего, ваша светлость, фрейлина прехорошенькая; я ее смешил.
Через два дня был приглашен к обеду Веселаго. Король извинялся, что не может приглашать всю свиту, потому что этикет не допускал к королевской трапезе лиц чином ниже полковника. Вечером Веселаго рассказывал:
— А я сидел между камергерами, да по-французски так и катал, так и катал! — хвастал он, сопровождая свои слова движением руки, как бы играя на контрабасе.
Князь страдал мученическими муками, а я думал себе: ништо, поделом. Затем прислали нам ложу в оперу, и мы обедали у Сухтелена и у Браге. Вежливость шведских придворных того времени была замечательной тонкости и изящества; женщины — все красавицы, даже и служанки: темно-синие глаза, черные брови и темные волосы, при белизне лица ослепительной. Притом очень впечатлительны и, как бы сказать, без предрассудков. Дегалет, которого я было забыл, сделал эффект своею греческою красотою, и красавица, в полном смысле слова, графиня Гюльденстольпе (кажется) удостоила его своей благосклонности до самых крайних пределов, подарив ему при прощании перстень с бирюзою, рублей в десять.
Так, мало-помалу, приобретал я политическую опытность и самостоятельный круг деятельности. Будучи простым орудием чужой воли, я старался трудом приобрести способность годного орудия. Рассуждения и прения с князем, в которых я был настолько тверд, чтобы не уступать своих убеждений воле начальства, а начальник — столь благороден, чтобы не требовать от подчиненного дисциплины убеждений, укрепили мои силы. Пользуясь светом ума и опорой благородства этого начальника, я твердел в убеждениях, и мои душевные влечения приобретали больший простор. Во мне рождалась полная самостоятельность; к 30 годам я был еще только темным спутником большой планеты, но мои духовные движения избавились уже от господствующего влияния планетной силы.
1831-й год посвятил меня в некоторые таинства царского сердца. Когда государь получил известие о бунте на Сенной площади, он забыл холеру, опасность и кордоны, сел в коляску с Меншиковым и Казарским и поскакал в Петербург, где по громкому слову государя: «На колени!» — бунтующая пятитысячная толпа опустилась на колени, как одна сплошная масса. По возвращении в Петергоф, уже около одиннадцати часов вечера, государь прямо из коляски вошел в Монплезир в хлоровую ванну, чтобы не занести заразы в семейство, и его спутники сделали то же.
У Меншикова в этот день начинал развиваться припадок подагры, это сопровождалось сильным жаром, и Арендт объявил государю, что Меншиков находится на крайней степени опасности. Государь обнаружил величайшую тревожность, приезжал иногда два раза в день справляться, спрашивал Дегалета и меня, при встречах на улице, о здоровье князя, и когда князю стало получше, он приезжал к нему, садился у его постели, вынимал из кармана донесения о ходе усмирения польского мятежа и читал их вслух.
Кто бы думал, что государь был так сильно озабочен — после той уверенности, какую он чувствовал еще за год до того. В 1830 году молния ударила в павильон Адмиралтейства. Князь Меншиков писал ему: «Флагшток разгромлен вдребезги, но флаг Вашего Императорского Величества остался невредим». Это обстоятельство было весьма естественно. Флаг бывает или шелковый, или шерстяной; в том и другом случае — не из проводников электричества, но государь принял это в другом смысле. Он написал на записке князя: «Слава Богу, слава нам, это знак Божий!»
Теперь, год спустя, тот же государь изливал перед Меншиковым, со всею живостью своей души, заботы и огорчения.
— Дай Бог, дай Бог, — говорил он с жаром, — чтобы это бедствие скорее прекратилось; только об этом молю Его.
Эти слова я слышал из соседней комнаты. В эту же эпоху его силы, когда генерал-фельдмаршал повергал к стопам его Варшаву, когда кабинеты великих держав несмело заявляли свои требования относительно прав усмиренной Польши, родился у него младший сын. Вот что написал государь на поздравительной записке князя Меншикова:
«Благодарю тебя, любезный князь. Еще одного слугу поставляю на службу России. Дай Бог, чтобы он был счастливее своего измученного отца!»
Показывая мне записку, князь Меншиков сказал:
— Посмотрите, это исторические слова.
Узнает ли история об этом выражении скорби государя, окруженного наружным величием?
С 1835 года поручена мне канцелярия комитета образования флота, преобразованная потом в канцелярию свода морских постановлений, и особенная канцелярия финляндского генерал-губернатора. Кроме того, за мной остались по морскому ведомству редакции всеподданнейших отчетов и мнений в Государственный совет и переписка, в которой неуместна была канцелярская стилистика.
Глава IX
Объезд князем Меншиковым финляндского прибрежья — Золотая рыбка — Финляндские сенаторы — Рассуждения о внутреннем положении России — Авария близ Свеаборга — Або и Бомарзунд — Новые штаты крепостных укреплений — Помощник финляндского генерал-губернатора — Граф Штевен — Теслев — Мое пребывание в Гельсингфорсе — Положение Финляндии
Посланный в Стокгольм, князь Меншиков воспользовался этим случаем объехать прибрежье Финляндии и пройти по тем шхерным фарватерам, по которым флот наш мало плавал.
Движимый необыкновенною любознательностью и легко подозревающий шарлатанство или неотчетливость в других, князь любил испытывать все сам; так, прочитав что-либо о действии нового лекарственного средства, он тотчас принимал сам это лекарство для опыта; если газеты рекомендовали новый лак, новый клей, новые чернила, он лакировал тем лаком, клеил тем клеем, писал теми чернилами, чтобы испытать новость. Так в настоящем случае он хотел проверить лично карты Финского залива.
Экспедиция его состояла из парохода и люгера — судна без шпангоутов. Он плыл на люгере, а пароход сопровождал его. Отправясь из Кронштадта в начале октября, мы сильно качались, войдя за Выборгом в шхеры, мы пошли по фарватерам, не видавшим военного судна. Под Выборгом видели мы издали маленькую финскую ладью, — как моряки говорят, скорлупу, борющуюся с беспокойным морем; завидя нас, несчастный мореплаватель бросился опять к морю, несмотря на видимую опасность. Князь догадался, что это был контрабандист, везший, может быть, бочонок водки. «Утонет, бедный, — сказал князь, — надо ему показать, что мы за ним не гонимся», — приказал поворотить, и вслед за тем ладья направилась опять к берегу.