— Я хорошо слышу и очень хорошо вижу. Ты все время ходишь с постной рожей, если тебе здесь не нравится — убирайся!

Решила взять детей и уехать к Нюре в Харьков. Нюра звонила, звала, дача среди старой дубравы, большой пруд… Не нужен пруд, не нужна дубрава, нужна работа. Через год она сможет устроиться инженером, а сейчас — сейчас просто уехать от этого безумия, побыть возле Нюры с ее всеобъемлющей, беспредельной добротой, может быть, увидеть Руфину, Бориса и Мартемьяна Никитича. Они — другие люди, живут скромно, но с достоинством, им неважно, что она жена вождя, для них она Надя Аллилуева, студентка химфака Промакадемии, а здесь она бесконечно одинока, нельзя никому ни о чем ни слова, человек не может жить, загоняя страдания вовнутрь, в конце концов они взрывают его, и он разбивается на мелкие осколки. Эрих говорил, что причина ее болезни в неприятии реальности, а кто может ТАКУЮ реальность выдержать?

Когда собирала книги, обнаружила учебник Розенталя, который безуспешно искала для Иосифа в Москве. Отложила в сторону.

К обеду приехал Лаврентий Берия. Поздоровался с преувеличенной наглой почтительностью. Рука, как всегда, влажная. Она невольно вытерла ладонь о платье и испугалась, не заметил ли кто. Заметил один Иосиф, он, действительно, всегда все хорошо видел и слышал.

За недели отдыха сильно изменился к лучшему, помолодел, спало брюшко, распрямилась начинающая сутулиться спина. Лицо округлилось, загар скрыл неровности кожи и веснушки.

Рядом с землисто-серым Берия выглядел здоровым и молодцеватым.

«Он еще ничего, — подумала Надежда. — Гладкий. Желающие найдутся».

Берия похвалил повара, спросил их, каких мест он будет (стол был грузинский).

— Неважно, из каких он мест, кажется, кахетинец, но никто не умеет так делать мхали и чинчари, как Надя. Ее научила моя мама. Ты бы побаловала нас как-нибудь.

Это был сигнал к примирению.

— Для того, чтобы приготовить эти блюда надо идти в лес за травами.

— Ну так возьми детей и пойди, им будет полезно. Заодно гербарий соберут.

— Я бы пошла, да Николай Сидорович, то бишь Сергеевич, не разрешит.

«Нет, больше она не поддастся на такие вот уловки. То, что он сказал возмутительно, непозволительно, ужасно».

— А мы его попросим.

— Я просить не буду.

Лаврентий чуял какой-то подтекст в этом разговоре, его мордочка вытянулась, стала похожа на крысиную, ноздри чуть подрагивали — типичный крысак.

Она не доставит ему удовольствия присутствовать при семейной распре.

— Хорошо. Попроси, пожалуйста.

— Я бы не рекомендовал Надежде Сергеевне идти в лес с детьми, — сказал Лаврентий медовым голосом. — Обстановка не очень здоровая.

— Так что же вы ее не оздоровили, это ведь ваша работа, разве не так?

— К сожалению, работа очень тяжелая, Надежда Сергеевна. Последние остатки умирающих классов оказались вышибленными, в силу чего они расползлись повсюду. Конечно, они слишком слабы и немощны, для того, чтобы противостоять мероприятиям Советской власти, тем не менее они усиливают свое сопротивление с ростом могущества Советского государства, и на этой почве ожили и зашевелились осколки контрреволюционных элементов из троцкистов, националистов и правых уклонистов. Это, конечно, не страшно. Лаврентий улыбнулся, довольный своим выступлением, и налил себе вина.

— Я ничего не поняла, с одной стороны, они слишком слабы, с другой усиливают свое сопротивление. С одной стороны — не страшно, с другой работа у вас очень тяжелая. Так можно идти в лес, или там осколки?

— Я видел, осколки, — хриплым от неумеренного купания голосом сказал Вася. — Зеленые на пляже.

— И я видела в саду! — добавила важно Светлана.

— Ну вот, а ты сомневаешься. Сетанка, иди ко мне, я тебе персик очищу. Тебе почистить?

Это уже было нечто небывалое. Очистить для нее персик!

— Спасибо. Я, пожалуй, пересяду туда, — она встала из-за стола, села в плетеное кресло-качалку у края веранды.

«Можно любоваться этим темно-синим морем, этими кипарисами, слушать музыку, читать хорошие книги… Люди любят, страдают от гибели близких, боятся смерти, надеются, сажают цветы и деревья. А у них только троцкисты, националисты, правые уклонисты… Но ведь Иосиф был другим. Когда-то принес билеты в Мариинку и просиял, увидев, как мы обрадовались. Читал нам Шекспира и Чехова, что же произошло? Почему он слушает эту белиберду с довольным видом? Все перевернулось, как в кривом зеркале. Какой-то ответ должен быть. Вчера прочитала у Чехова, хотела его спросить, что он думает о таком высказывании своего любимого писателя, а тут этот дикий разговор».

Взяла со стола Чехова, открыла на странице, заложенной шпилькой. Вот. Это здесь о том, что деспоты всегда были иллюзионистами. Правильно деспот.

Кто-то сильно наклонил кресло сзади, лицо Иосифа возникло над ней. Сказал тихо:

— Нехорошее, неправильное, непартийное высказывание позволили вы себе, товарищ Аллилуева, но мы вам поможем, подтянуть ваш уровень политической сознательности. С вами будет работать лучший пропагандист грузинского подполья.

Кренил кресло все ниже и ниже, ей было неловко перед детьми, перед Лаврентием.

— Отпусти!

— Не отпущу, давай мириться.

— Вечером поговорим.

Он резко отпустил кресло так, что она еле удержалась.

Из всего разговора за столом дети усвоили, что она хочет в лес; Светлана забралась к отцу на колени, обняла пухлыми ручками его крепкую шею и, целуя, приговаривала: «Можно в лес, да? Можно в лес?» Вася побежал куда-то и вернулся с огромным узловатым то ли посохом, то ли палкой.

— Это для троцкистов, — заорал на всю террасу, размахивая дубиной.

— Очень сознательный мальчик, — похвалил Лаврентий.

— Пойдите погуляйте по саду, чего-чего, а крапивы для чинчари вы найдете, — Иосиф встал, открыл дверь в дом, что-то сказал. Наверное, Власику.

Они шли сначала по дорожке, выложенной старым кирпичом, потом свернули на узкую тропинку. Вася шел впереди, размахивая палкой, Светлана, приученная Мякой «собирать цветочки для папочки» все время останавливалась и рвала все, что хоть немного походило на цветы.

Гимнастерки в кустах не мелькают. Видно, Иосиф приказал оставить их в покое. В светлом небе виднелся прозрачный месяц. Под плотной кроной кипарисов что-то возилось, шуршало, тихо вскрикивая. Иногда из сине-зеленой массы стремглав вырывались птицы, над прозрачными островками молодого остролистого бамбука кружились стрекозы.

— Мама, мама! — Вася мчался по тропинке, волоча за собой дубину. — Там папа, но он со мной не разговаривает.

Мгновенный ужас: мальчик сошел с ума. Виновата она, скрывая от врачей припадки. Но его лопоухое, скуластое личико было полно таким детским искренним недоумением, что она отбросила страшную мысль:

— Где папа? Что ты глупости говоришь, папа остался дома.

— Нет, он там. — Вася показал рукой вперед, — он ходит и молчит.

На всякий случай она взяла и его за руку. Вышли на маленькую поляну, заросшую дикой малиной и крапивой.

«Вот здесь и настригу крапивы для чинчари».

На другом конце поляны — белая резная беседка, в ней кто-то сидит.

— Вот он, — прошептал Вася. — Видишь, в беседке.

Надежда вгляделась, отсюда человек действительно походил на Иосифа.

— Это кто-то похожий на папу.

— А я тебе говорю, это он! — уже раздраженно возразил Вася.

Человек вышел из беседки, заслонив ладонью глаза от солнца, смотрел на них. Это был Иосиф.

«Что он здесь делает? Наверное, ищет нас».

— Иосиф, мы здесь! — крикнула она.

Иосиф не отозвался, снова ушел в беседку.

Взяв Светлану на руки, чтобы не обожглась крапивой, пошла через поляну. Вася шел впереди и палкой заваливал перед ними малину и крапиву.

Иосиф сидел и курил трубку. Но что-то заставило ее замедлить шаги, что-то в позе (Иосиф всегда широко расставлял колени и откидывал голову, а сейчас сидел, понурившись). «Все-таки он переживает после своих безобразных вспышек, мучается».