«В этот самый момент я заметил 4-х казаков, которые грабили фургон шагах в 200 от меня. Вдруг случайная мысль пришла мне в голову и я говорю командиру: «Я хочу доказать, что 4 казака ничего не стоят против хорошего солдата». Я скачу галопом к ним, обращаю их в бегство и преследую шагов 300. Я предложил офицеру, говорящему по-немецки, скрестить свою шпагу с моей. Он поклялся убить меня, но я расхохотался ему прямо в лицу. Я бросился на него и он бежал к своим казакам.
Командир (храбрец!) подскакал ко мне на помощь, но я попросил его удалиться, так как он не был достаточно вооружён для защиты от атаки, которая не замедлит, конечно, состояться. Он послушался меня и отъехал. Когда я увидел, что он уже вне опасности, я, сообразуясь только со своей храбростью, кинулся в середину казаков с тай целью, чтобы они погнались за мной, — я знал, что моя лошадь быстрее их. Врезавшись в их середину, я поворачиваю лошадь и отступаю шагов на 200. Оглянувшись, я увидел, что они растянулись в линию, и расстояние между каждым из них было приблизительно шагов 15. Я быстро поворачиваю лошадь обратно, рассекаю лицо одному из них и не останавливаясь делаю то же самое с другим. Третий спасается бегством. Я преследую его со шпагой в руке, но, к несчастью, моя шпага никуда не годилась и не могла пробить полушубка, надетого на него. В это время остальные казаки окружают меня. Один из них наносит мне удар пикой по голове, пробивает мою каску, она падает, но я ловлю её за султан; в это время получаю другой удар пикой в ногу. Я не почувствовал боли, так я был разгорячён и обозлился только на свою шпагу. Я бросился опять на них в самую середину и в это время подоспели мои ко мне на помощь (так как казаков было уже 15 человек); мы заставили обратиться в бегство и гнали их полверсты, но в это время наступила ночь. В этой схватке я потерял одного из своих друзей — капитана 3-го кирасирского полка, он погиб, так как плохо был знаком с маневрами казаков. Полковник сделал мне выговор и сказал, что я поступил как гусар, так как вся эта схватка служила только для моего удовольствия» (143 ч. 2, с. 100—101).
Как отменный кавалерист славился маршал Мюрат. Лежен пишет:
«Далеко впереди себя по равнине я вижу короля Мюрата, гарцующего на лошади среди своих стрелков, гораздо менее занятых им, чем многочисленные казаки, которые узнали его, вероятно, по султану, по его бравурности, а главное, по его короткому плащу с длинной козьей шерстью, как у них. Они рады ему, окружили его с надеждой взять и кричат: «Ура! Ура! Мюрат!» Но приблизиться к нему никто не смел, а нескольких наиболее дерзких он ловко сразил острым лезвием своей сабли» (115, с. 173—174).
Тирион сообщает о том, что Мюрат во время атаки «… даже не удостаивал брать саблю в руку, а стегал казаков ударами хлыста» (143 ч. 1, с. 71).
Поход на Россию недаром считают причиной гибели французской кавалерии. И если людские ресурсы Наполеон в 1813 г. сумел восполнить новыми рекрутскими наборами, то с лошадьми дело обстояло гораздо хуже. Причиной массового падежа животных в России являлись бескормица и изнурительные марши на большие расстояния. За первые 8 дней похода армия потеряла 8000 лошадей из 80 000, имевшихся в наличии. В первую очередь гибли непривычные к трудностям длительных переходов заводские кони тяжёлой кавалерии (299, с. 22). Ложье вспоминает:
«Лошади гвардии, наименее заезженные и наименее пострадавшие, ещё туда-сюда; у них недурная внешность; но лошади в войсках Мюрата, но лошади лёгкой кавалерии, находившиеся при пехотных отрядах! На бедных животных тяжело смотреть, и долго они не продержатся» (65, с. 198).
За месяц наступления резервная кавалерия Мюрата из 22 тысяч лошадей потеряла ровно половину (299, с. 22). Реквизиция местных крестьянских лошадёнок не могла компенсировать потерю боевых коней. В Москве Наполеон был вынужден сформировать из всадников пехотные части, о чём пишет Кастеллан:
«14-го Его Величество производит смотр кавалеристам, оставшимся без лошадей; их организуют в батальоны и оставят в Кремле в качестве гарнизона. Эта неудачная операция в конец погубит нашу кавалерию. Эти старые солдаты — драгоценные люди; их следовало бы отослать в депо и дать им лошадей. Самый плохой пехотный полк гораздо лучше исполняет пешую службу, чем 4 полка кавалеристов без лошадей, они вопят, словно ослы, что они не для того предназначены» (143 ч. 2, с. 109).
После ухода из Москвы, когда выпал снег, положение ещё более ухудшилось. За 5 дней отступления армия лишилась 30000 животных, а к Смоленску подошли лишь 1200 верховых:
«Дневной приказ от 10-го предписывает образование кавалерийского корпуса под командованием генерала Латур-Мобура, предназначенного охранять зимние квартиры. Из каждого полка будут образованы эскадроны в 17 человек, в зависимости от того, сколько осталось солдат верхами.
Будет 2 дивизии: одна тяжелой кавалерии, составленная из 4 полков — 3 кирасирских и 1 драгунского, другая — лёгкой кавалерии из 7 полков. Люди, оставшиеся без лошадей, направлены в нестроевые части впредь до снабжения их лошадьми» (143 ч. 3, с. 6).
В немалой степени гибели животных способствовали отсутствие нужного числа ветеринаров и полная неподготовленность к зиме. В армии практически не было специальных подков, снабжённых шипами:
«Французы, несмотря на все сделанные им предостережения, не позаботились подковать лошадей на шипах; это было одной из главных причин, вследствие которых мы потеряли значительную часть артиллерии».
«Лошади французской кавалерии были в неописуемом положении! У кирасиров и всей тяжёлой кавалерии это был сплошной ужас; прусские отряды, саксонские и вюртембержские, ещё держали строй, их лошади были в порядке и начальство на месте» (143 ч. 2, с. 188).
Об этом же говорят Арман де Коленкур (47, с. 187) и Кастеллан (143 ч. 3, с. 6). Катастрофическое состояние французской конницы подтверждает и письмо Наполеона, адресованное к герцогу Бассано, написанное 11 ноября:
«Лошадей, лошадей, лошадей безразлично каких, кирасирских, драгунских, для лёгкой кавалерии, артиллерии, подъёмных. В этом теперь наибольшая нужда. Вскоре 10 000 спешенных кавалеристов будут отправлены в Минск. Пусть генерал Брусье направит их в Кенигсберг или в Варшаву, в зависимости от того, где найдутся лошади» (143 ч. 3, с. 37).
Конница корпуса Удино, присоединившаяся к главной армии незадолго до форсирования Березины, находилась в относительно хорошем состоянии, и её части даже смогли отличиться в последующем сражении, в особенности 2-й и 7-й польские уланские, а также 4-й и 7-й кирасирские полки из бригады Думерка, который замаскировал своих кирасир в лесах, и оттуда произвёл несколько великолепных атак во фланг русским войскам. Даже генерал Чичигов по достоинству оценил талант врага:
«Я должен отдать справедливость искусству, с которым генерал Думерк сумел воспользоваться лесными полянами для кавалерийских атак» (150, с. 1173).
А. П. Ермолов отметил в своих записках:
«Не было в лесу поляны, где бы небольшие отряды кирасир не расстраивали нашей пехоты, даже нанося ей урон» (35, с. 252).
Россле об одной из этих атак пишет:
«Тогда против него послали эскадрон кирасир под начальством генерала Думерка. Этот эскадрон, хотя и довольно слабый, продефилировал на нашем левом фланге и углубился в лес, где произвёл блестящую атаку, с которой скоро возвратился, гоня перед собой массу русских, число которых определяли тысячи в 3; но, когда они все продефилировали перед нами, то число это показалось мне несколько преувеличенным. Как бы то ни было, я, как теперь, вижу перед собой этого бравого командира, когда он возвратился, торжествующий, во главе своего эскадрона и толпы пленников и, ударяя себя изо всей силы в грудь, восклицал с энергией: «Чёрт возьми, нельзя же посылать в атаку в лесу!» (115, с. 354).