«Ой, извините!» - внезапно прочирикала женщина – « чуть ребёнка не забыла из-за Ваших картин! Диночка, подойди сюда! Это моя доченька Диночка! Диночка, а это дядя художник, поздоровайся! Это он тут всё вокруг так красиво разрисовал! Здоровайся, деточка! Ну, же!..»

Девочка со странным взглядом в пустоту, продолжая, полуочнувшись, улыбаться кому-то сквозь художника, произнесла «здравствуйте». Её мама рассказала, что Дина – незрячая от рождения, но что она всё тонко чувствует и даже пишет стихи. Дина хорошо читает по системе Брайля (есть такая система чтения - пальцами по выпуклостям на плотной бумаге). Её мама иногда распечатывает Динины стихи, чтобы кто-нибудь ещё мог их прочитать. Про книжку стихов, увы, мечтать не приходится: очень-очень-очень дорого, не по карману…

Как же так, заволновался художник, должны же отозваться добрые люди, меценаты какие-нибудь, в конце концов. Женщина усмехнулась: «Давайте оставим сказочки о щедрых меценатах на совести наших газетчиков и телевизионщиков. Вы просто не представляете, в какие только двери я не стучалась! Бесполезно и бессмысленно. А даром сейчас никто ничего не печатает, ни одна типография, ни одно издательство».

Художник все-таки выпросил у Дининой мамы рукопись её дочери. Так. На всякий случай. Конечно же, никакого всякого случая не произошло. Стоимость изготовления книжки Дининых стихов, увы, многократно превышала возможности кошелька живописца.

Всё же он никак не мог успокоиться, особенно, когда в перерывах между работами начинал перечитывать звонкие, чистые, волшебные, детские Динины строчки. Слепая девочка так ярко, сочно, звёздно-солнечно описывала мир природы, с такой легкостью и глубиной рассказывала стихами о переживаниях души человеческой, что временами художнику казалось, что это её стихами говорят его собственные картины.

И вот, однажды, настал день, когда художник позвонил Дининой маме и пригласил их с дочерью вечером в ту же картинную галерею, где они встретились в первый раз. Они приехали. В галерее, начиная с самого входа, было очень много народу. Динина мама растерянно смотрела, как взрослые люди ходят по пустым залам и тихо переговариваются, а в руках у многих – новая, только из типографии, Динина книжка стихов!

- Милый, дорогой, золотой Вы наш! Спасибо огромное! Спасибо, родненький! Как же, как же Вам удалось это сделать? Кого Вы нашли? Какого мецената? Кому в ножки кланяться?

- Да, ладно, Вам. Что ж Вы плакать-то сразу? И не надо никому в ножки кланяться. Всё нормально. Здравствуй, Дина! Как себя чувствуешь?

- Как же не надо? Есть, значит, у нас люди добрые! Господи, есть!.. А я-то, глупая, думала… Зря только обижалась на людей. Кстати, где Ваши картины? Это ведь Динина презентация? Сейчас бы нам Ваши картины по стенам очень бы даже не помешали. Жаль, что их нет. Наверное, у Вас теперь выставка в другом городе?

Художник засмущался, поправил очки на носу, промямлил в ответ что-то невнятно-туманное, потом как-то смешно чихнул и вдруг, извинившись, отошел куда-то, как будто его позвали.

- Мама, мамочка, - тихо-тихо сияющим голосом произнесла Дина, сжимая мамину руку, - неужели ты не догадалась? Ведь это всё - его картины, мама…

И она дотянулась, дотронулась наощупь до стопки своих новеньких книжек на столе, где у дальнего края деловито шумел маленький пузатый самовар.

НОЖКИ-НОЖЕНЬКИ…(сибирское исповедальное)

Ножки вы мои, ноженьки!

Да как же я вас не люблю!

Топчу вас, топчу,

Нахрачу и нахрачу, а вы всё терпите.

По разным буеракам, сусекам да грязюкам таскаю, об пеньки да коренья спотыкаю, об пороги генеральские оббиваю, мучаю, мучаю вас, ноженьки мои бедные, усталые, безотказные. Чего ж вы только ни натерпелись от меня, беспутного хозяина вашего, от владыки вашего, самодержца самодурского, вечно пьяного да голодного, насмешного да потешного, битого расперебитого, самому себе единственного да вам завалящего.

Ноженьки мои умучанные, ухайдоканные, несли вы службу честную, пока нести могли, что ж теперь-то с вами случилось, что содеялось? И служили бы вы хозяину да не можете! Раньше-то всё бегом бегали да вприпрыжку, вприсядку да на цыпочках!..

Окаянные вы мои!

Никому ты, хозяин, не нужен. И ноженькам своим измочаленным, издёрганным, исплющенным дорогами бесконечными непутёвыми, непроглядными.

Подогнулись вы, подломились, нет в вас ни силы, ни удали, ни послушания, одна усталость мёртвая, равнодушная. Души в вас моей не осталось, вот что!..

Да и во мне она – едва держится, теплится едва-едва.

Одна только память, разве что…

И делал всё не так, и прожил как попало.

Да и поздно уже…

Простите меня, ноженьки мои, простите навек…

ЛЕТНИМ ВЕЧЕРОМ

Приближался пыльный придорожный летний вечер. Долгожданный автобус,  натужно продвигался от остановки к остановке,  направляясь в сторону города и собирая по пути докрасна (а зачастую и дочерна) загорелых дачников-рюкзачников. Казалось, пыль висит над самими зелено-замшелыми Саянскими горами, а уж внутри старенького ЛиАЗа стояла и вовсе духота.

У заднего выхода скопилось особенно много пассажиров. Здесь находились и пожилые женщины с тяжелыми сумками, и две молодые подруги-мамаши с детьми на руках, а ещё - девчонки и мальчишки подросткового возраста.

На задних сиденьях, вальяжно попивая пивко, беседовали между собой трое подвыпивших здоровенных великовозрастных жлобов. Беседовали они громко, на весь автобус, обсуждая в самых скабрезных подробностях каких-то знакомых им девушек. Впрочем, девушками жлобы их не называли. Самое мягкое слово было – «тёлки». И через каждое слово – увы, тривиальный российский мат-перемат, перемежаемый нарочито громким  почти конским ржанием.

Усталые пассажиры  привычно  делали вид, что ничего такого не слышат. Кто-то морщился. Кто-то  усиленно  всматривался в заоконные предгорные пейзажи.   А мат становился всё громче, противней, навязчивей. Казалось, что от него просто некуда деться. Особенно неудачно чувствовали себя пассажиры с детьми. В то же время заслушавшиеся подростки начали уже потихоньку хитренько щуриться и подхихикивать «ораторам».

Вдруг к жлобам обратился седой коротко стриженый геолог в полевой «энцефалитке». Он  вежливо, но жестко попросил их прекратить материться из уважения к пассажирам. Ответ состоял из сплошного мата  в адрес и геолога, и пассажиров, и каждой присутствующей женщины в отдельности. «Высказавшись», парни вернулись к разговору между собой. Теперь их похабщина стала откровенно  разнузданной.

Геолог крикнул водителю приказным тоном: «Остановите автобус! Откройте двери  немедленно!!». Автобус остановился. Двери открылись. Не обращая внимания ни на что остальное, геолог схватил за плечи  жлоба, сидевшего посередине между двумя другими, и в мгновение ока буквально вышвырнул его из автобуса. Ошалелый жлоб внезапно для себя  оказался на земле. «Поехали!» - крикнул геолог  водителю. И двое других жлобов  с матами сами кинулись из автобуса, чтобы  помочь товарищу и затащить его обратно.

Однако, второе им не удалось. Двумя энергичными пинками геолог пресек их попытки влезть обратно в автобус. А через пару мгновений автобус с закрытыми дверями продолжил движение далее.

Ошарашенные жлобы остались посреди пустой дороги…

А в успокоившемся автобусе люди … дружно отвернулись от геолога. Как будто его нахождение рядом напоминало всем о чем-то очень неприятном, о чем  нужно было бы немедленно забыть. Никто не смотрел ему в глаза. Только одна тётка с толстым рюкзаком раздраженно (но негромко так) произнесла: «Подумаешь, герой выискался! С пьяненькими справился! Тьфу, противно-то как…»

“ГОСПОДИ, ЕВПРОСИНЬЯ…”

Звали её Евпросиньей. То ли родители были не шибко грамотными, то ли что-то иное имели в виду, ну, в общем, так она и выросла. Мечтательная. Навыдумывает сама про себя невесть что и ходит, и ходит с этим вокруг да около, а сказать ничего не может, только улыбается всем подряд..