На это отец ответил четким голосом: „Да“. Затем он закрыл глаза. Врачи попытались снова привести его в сознание. Он не отвечал. Через несколько минут врачи решили, что он скончался“.[33]

„Каковы планы о похоронах?“ Лицо Кати было несчастным. Но она не пролила ни единой слезинки.

„Его тело положили в цинковый гроб и оставили там, пока велись приготовления. На заре сотни людей начали стекаться, чтобы посмотреть на тело. Сегодня в два часа должна была пройти мемориальная служба по нему в церкви святого Андрея. Мы не могли быть там, потому что уехали позавчера“.

„А где находится церковь святого Андрея?“ — Кати стала вытирать глаза.

„Напротив дома, где умер отец, — объяснил Ханс. — Странно, но всего лишь несколько кварталов отделяло его от места, где он родился, и именно в этой церкви отец прочел свою последнюю проповедь“.

В наступившей тишине Кати медленно произнесла: „Он родился в Айслебене и скончался там же“. Затем, как бы обращаясь к себе, она пробормотала: „Та, как сказано в Екклесиасте: „Всему свое время, и время всякой вещи под небом. Время рождаться, и время умирать; время насаждать, и время вырывать посаженное“. Она еще раз вытерла глаза. „Бог никогда не ошибается. Никогда!“

Павел заговорил. „На пути домой мы узнали, что Иоанн Фридрих попросил, чтобы похороны отца проводились здесь, в церкви замка 22 февраля в понедельник“.

„Это значит, что нам пора приниматься за дела“, — сказала Кати сухим тоном. Она встала и вышла из комнаты, все еще не веря, что Мартина больше нет.

Похоронная процессия в сопровождении официальных представителей в форме покинула Айслебен 20 числа и направилась в Виттенберг. В каждом городе толпы отдавали последнюю дань умершему. В Кемберге, недалеко от Виттенберга, тело поместили в церкви, где Лютер впервые прочел новую церковную литургию. В этом городе сотни и сотни потоком устремлялись в святилище, чтобы почтить своего духовного наставника.

Наконец процессия добралась до Виттенберга. Кати, одетая в траур вместе со знатными дамами, ехала в карете за катафалком. Траурное бум, бум, бум большого замкового колокола отдавалось у нее в мозгу. Она слышала, как этот колокол звонил по Елизавете и Магдалене, а теперь он звонил по ее мужу. Тело внесли в двери церкви замка, где Лютер прибил 95 тезисов почти двадцать девять лет тому назад.

Кати сидела вместе с детьми и слушала, а память ее возвращалась к прошлому. Она все еще видела доктора, стоявшего за кафедрой и читавшего проповедь в простых выражениях так, чтобы каждый понял его. И все понимали!

Глаза Кати по-прежнему были сухи, когда Филипп Меланхтон поднялся на кафедру. Она знала, что кроме нее и ее детей никто не любил ее мужа больше, чем этот человек, про которого доктор сказал, что он напоминает креветку. Он был почти что членом семьи.

В своем ученом, но все-таки живом стиле Меланхтон сравнивал Лютера с Моисеем, Исайей, Иоанном Крестителем, Павлом и Августином. Упомянул он и о его добродетелях: „Никаких низменных страстей в нем не было… он был миротворцем… часто я заставал его в молитвах и скорби за всю Церковь. Каждый день он читал псалмы, к которым добавлял свои собственные молитвы, слезы и стоны“.

Меланхтон прекрасно знал грубость Лютера и его многочисленные недостатки. В своих словах он отметил, что этому герою не хватало совершенства Христа. Он сказал: „Я не отрицаю, что наиболее горячие характеры иногда ошибаются, потому что в соответствии со слабостью человеческой природы нет ни одного без греха. Но о таких мы можем говорить так же, как древние говорили о Геркулесе и ему подобных, грубый, но достойный всяческих похвал“.

Глаза Кати были по-прежнему сухи, и так продолжалось до тех пор, пока она не осталась дома наедине с детьми. Тогда вместе с ними она разразилась слезами. Сотрясаемая горестными чувствами, она нечаянно бросила взгляд в зеркало и заметила на себе черные траурные одежды. Вид черной одежды напомнил ей о чем-то, и это воспоминание осушило ей глаза и заставило улыбнуться.

Заметив перемену в матери, дети удивились. Затем Павел спросил: „Мама, чему ты улыбаешься?“

„Я просто вспомнила другой случай, когда я одела эти же самые одежды“.

„Расскажи нам об этом“, — попросил Ханс.

„Как-то раз ваш отец пришел в такое отчаяние, что я начала опасаться за его жизнь. Я пыталась ободрить его. Ничего не получалось. В отчаянии я одела эти одежды и, рыдая, пришла в его кабинет“.

„Кто умер?“ — спросил он.

Я ответила: „Очень важная персона“.

„Кто?“ — спросил он.

Пытаясь заставить себя плакать, я ответила: „Бог“.

„Бог?“ — воскликнул он.

„Да, Бог, — ответила я. И затем добавила. — Я также заметила, что ты ошибся в переводе своего любимого отрывка из восьмой главы к Римлянам. Ты написал: „Все содействует ко благу“. А должно быть не так: „Лишь немногое содействует ко благу“.

Он сразу же понял, что я хочу ему что-то сказать. Тогда он обнял меня так, что я едва не задохнулась. Знаете что? Его депрессия прошла! Может быть и нам сейчас, в этот сложный час нужно познать, что Бог не умер и что „все содействует ко благу“.

Вскоре Кати и все ее дети смеялись. Но в тот вечер, когда она зажигала свечи, она столкнулась с новой проблемой. „Мама, — спросил Ханс, — папа оставил завещание?“

„Конечно, и я знаю, где оно“.

„Оно было написано нотариусом?“

„Нет, доктор не верил в нотариусов“.

„Тогда я боюсь, что суд не примет его“.

„Но оно было засвидетельствовано. Его подписали Меланхтон, Крусигер и пастор Бугенхаген“.

„Но тем не менее я не верю, что ему придадут значение“.

„Что же будет?“ — испугалась Кати.

„Его нарушат“.

„Ты в этом уверен?“

„Да, мама, я уверен“.

Глава 18. Война

Ворочаясь в постели, Кати мечтала лишь об одном — о сне. Но сон не приходил. Каждый звук казался во много раз громче, чем на самом деле. Вдали раздавался лай собаки, голоса пьяниц, поющих по пути домой из таверны, завывания котов, а где-то поблизости открывали и закрывали двери, шептались, роняли башмаки, вздыхал ветер, сосульки отваливались с крыш и разбивались о землю. Кроме всего этого в воздухе стоял невыносимый запах.

Прошла, как ей показалось, целая вечность, и она поднялась и взглянула на часы. Было только одиннадцать. Вечность спустя, как ей казалось, она снова обратилась к часам. Теперь было одиннадцать тридцать. Прошло много еще таких же вечностей, и глубокая тишина опустилась на город. Но хотя внешне все было тихо, мысли осаждали ее изнутри. Насмешливое тиканье часов мучило ее.

Теперь ты вдова… Бог забыл тебя… Докторская стипендия не будет выплачена… Начнется война… Виттенберг падет… Черный монастырь сожгут… Ты и твои дети будете голодать… Могила твоего мужа будет открыта в церкви замка, и его останки осквернены…

Преследуемая этими страхами, Кати начала просить у Господа мира и покоя, чтобы уснуть. Пока она молилась, она вспомнила случай, когда она вместе с другими бежавшими монахинями просила доктора Лютера объяснить им, как применять слова Иисуса, выраженные в Евангелии от Матфея 7:7.

„Что значат эти слова? — спросил он. — Прежде всего, мы должны просить. Когда мы начинаем просить, Он ускользает от нас и не хочет слушать или не хочет, чтобы мы Его нашли. Тогда мы должны искать Его — а это значит продолжать молиться. Теперь, когда вы ищите Его, Он прячется от вас. Если вы хотите найти Его, вы должны стучать. Когда стук становится усиленным, Он открывает и говорит: „Что тебе нужно?“ А вы отвечаете: „Господь, я хочу это или это“. А Он скажет: „Хорошо, получай!“ Стих „Просите, и дано будет вам“ означает не что иное как „просите, требуйте, зовите, ищите, стучите“. Вы должны продолжать и не останавливаться“.[34]

Полагаясь на это воспоминание, Кати просила, искала и стучала, и скоро приятное чувство окутало ее. Вскоре она уснула.