Летние каникулы заканчивались. Женщины стойбища собирали детей в дорогу, и сегодня они должны быть доставлены в райцентр, где находится большая школа-интернат. С утра ждали вертолет с обещанной муфтой для трактора.

Вертолет появился лишь на исходе дня. Августовское небо уже подернулось медной окалиной уходящего солнца. К ярангам, казалось, подкрадывались темными боками вечерние сопки. Воздух еще только-только настаивался густой синевой, еще дрожала в нем теплая плоть былого дня.

Нарушив тишину, вертолет обдал людей небесным холодом и керосиновой вонью, принял на борт школьников и круто поднялся вверх.

Все это случилось так быстро, что даже привязанные к кольям ездовые псы не успели всласть налаяться, а люди стояли растерянные, лишившись вмиг на всю долгую зиму своих детей. Они почти безучастно смотрели на долговязого парня в шляпе с прижатыми по бокам полями, машинально ожидая традиционного чукотского приветствия «етти» — «я пришел». Но парень молчал, лишь слегка сдвинул на затылок острополую шляпу.

— Етти! — наконец первым поздоровался бригадир Омрувье.

— Здрасьте! — ответил по-русски гость.

Пропустив это «здрасьте», Омрувье спросил что-то по-чукотски.

— Наин, наин, — мотнул головой парень.

Пастух Векет шагнул вперед и обрадовано закричал:

— Неужели шпрехен зи дойч?

Парень смутился и тихо по-чукотски произнес:

— Коо, не знаю.

Все рассмеялись. Векет вздохнул:

— Жаль, я изучаю немецкий…

Омрувье сказал по-чукотски:

— Все ясно. Интернатовский чукча. Моя дочь тоже забыла многие слова. Странное, однако, пришло время…

Возле ног приезжего поблескивала металлическая штуковина размером с небольшой таз. Муфта. Из-за нее пастухи вот уже третьи сутки топтались возле стойбища Оемпак, Нетронутые кормовые пастбища лежали далеко, за той вон Сторожевой сопкой. Без трактора туда не добраться. Гусеничный транспорт стал основной тягловой силой современного оленевода. С ним можно уводить стада даже к побережью Ледовитого океана, где нет гнуса. К тракторному грохоту олени привыкли. Но старик Пананто-Тке не скрывал радости, когда стальная машина в очередной раз выходила из строя.

— Глупые! — восклицал он несколько высокопарно, — Для вас эта железка, как титька для младенца. Тьфу! Посмотрите на свои ноги — они стали тонкими, как мой посох, руки слабыми, как у старухи. В мое время пастух все нес на себе. Э-эх, сильные люди ходили по тундре! — вздыхал старик и первым лез в сани, чтобы поудобнее устроиться на мягких шкурах.

Гость окончательно пришел в себя, закурил сигарету и с высоты своего роста покровительственно изрек:

— Муфту вам привез, деды. С утра оказываю носильную помощь и — салам алейкум, ауфвидерзейн! В Энмыгране меня ждут.

Сообща муфту подтащили к крайней яранге. Парень согнулся и шагнул внутрь, но согнулся недостаточно — толстая перекладина оказалась как раз на уровне его лба. Этот удар был словно предупреждением излишней самоуверенности и высокомерию.

Хозяйка яранги, старушка Эттыне, простодушно рассмеялась и мудро заключила:

— От русской еды это все. В тундре сила нужна, а не рост. Скоро яранги придется поднимать. — Она слышала разговор у вертолета и сейчас с сожалением глядела на парня, забывшего родной язык.

Кипяток еще с обеда был разлит в большие китайские термосы, но Эттыне все же раздула костер, подвесила на цепь котел с утренним мясом. Подумав, не поленилась отыскать за пологом кем-то оставленную консервную банку с «русским мясом». Пододвинула гостю. А он развязал свой рюкзачок и вынул бутылку дешевого вина «Памир». В ярангу постепенно втиснулось все население стойбища. Векет, пастух средних лет, с потрескавшимися стеклами очков, сказал:

— Я здесь самый молодой, мне сорок стукнуло. Учился на курсах оленеводов в Норильске. А ты откуда к нам приехал?

— В Энмыгране я живу после училища механизации сельского хозяйства. Звать — Ждан.

Векет согласно кивнул:

— Ждали, ждали тебя. Наш тракторист извелся с этой муфтой. Хорошо, что новую привез. — Ему хотелось подробнее расспросить парня о его родителях — на Чукотке ведь все в отдаленных или близких родственных связях, — но пока он не осмелился.

Пананто-Тке, знающий по-русски с десяток слов, высвободил одно ухо из-под малахая, наклонился к Векету и нетерпеливо потребовал:

— Рассказывай!

— Из самой Москвы парняга. Окончил академию. Говорит, с космонавтами знаком, ракеты на заводе строил. Трактор ему разобрать, что Вовке твои часы…

Женщины прыснули в рукава кернеров. Все они знали о выдумках Векета, называли его «балаболкой», по всегда слушали приоткрыв рот, — умел Векет рассказывать всякие были и небылицы. Упоминание о Вовке развеселило даже мрачноватую старуху Окконакай, жену Пананто-Тке.

Пятилетний сын бригадира Омрувье, родившийся довольно поздно, от второго брака с Любой Нутакалянной, однажды стащил у деда ручные часы и с помощью тракторной отвертки и молотка пытался их разобрать. Сейчас он, услышав о часах, мышью юркнул в полог, подлив тем самым масла в огонь общего веселья. Сам Пананто-Тке, зарекшись верить хоть одному слову Векета, был, однако, сбит с толку упоминанием о Москве и космосе.

— Колё мэ-эй! — протянул он как можно равнодушнее, и ни один мускул не дрогнул на его темном, в глубоких складках морщин лице.

Попив чаю здесь, вскоре все разошлись пить чай в другие яранги. Остались Ждан, старушка Эттыне, жена бригадира Люба Нутакалянна и уснувший в пологе Вовка. Гостю выдали пуховое одеяло. Он выбрал место с краю. Эттыне легла с другого, прижав к себе внука. Люба принялась зачем-то разжигать примус, но тут же задула его, поискала что-то в темноте и вдруг заплакала, опустив руки на согнутые колени.

Ждан растерянно смотрел на плачущую чукчанку в приспущенном кернере. Первой мыслью было — разбудить старушку, но та не могла не слышать плач невестки. Ждан подсел к расстроенной женщине. Люба Нутакалянна умолкла, наклонилась в его сторону и неожиданно прошептала: «Скучаю. По старшим детям мужа скучаю».

Ждан понятливо кивнул и лег. Люба, продолжая всхлипывать, завернула колпачки термосов, убрала посуду, вышла из яранги. И сразу, что называется, взвыла во весь голос. Ждана буквально сдуло с постели. Он выскочил из чоттагика — Нутакалянна сидела у входа, слегка раскачиваясь, смотрела в сторону соседних яранг — и выла. Увидев Ждана, Люба взъерошила волосы и прибавила голосу — робким воем сразу же откликнулись псы. Ждан решительно направился к ярангам. Его встретил Векет.

— Ты, парняга, спи, не обращай внимания. Она просто тоскует по детям.

— Успокоили бы как-то…

— Нет-нет, так надо.

— Почему же другие женщины не ревут?

Векет помялся:

— Видишь ли, Люба хорошая жена бригадиру Омрувье. Она плачет… по его детям от первой жены.

— Понятно, — сказал, ничего не поняв, Ждан и поплелся обратно. Его нагнал Омрувье.

— Ратан, хватит, — сказал он жене. Та мгновенно умолкла, принялась деловито хлопотать у костра. Спросонья вдруг заревел Вовка:

— А где-е Танька-а?

— Еще ты тут будешь выть! — погрозила ему пальцем мать. — Сестренка твоя учится читать-писать, грамотным человеком станет. Спи, а то ворона позову…

Вовка умолк. Стойбище окончательно погрузилось в сои. Только чуткие уши верных псов улавливали все движения и шорохи в ночной тундре.

Утром с дежурства вернулись три пастуха. Они подогнали стадо почти вплотную к стойбищу Оемпак. Олени неторопливо огибали яранги, и рождались звуки, похожие на тихое щелканье кастаньет. Во время ходьбы копытца задних ног оленя соприкасаются с копытцами передних — отсюда это дружное дробное постукиванье. Потом животные замерли, и раздалось характерное потрескиванье, словно горели в костре сухие мелкие ветки. Олени принялись торопливо выстригать ягель.

Тракторист, толстый неповоротливый чукча по прозвищу Вано, уже ковырялся возле трактора. Поодаль сидела белая собака с нежно-розовым носом и разорванным почти надвое ухом. Ждан снял куртку. Подошел Николай Векет: