— Бывает, что возвращаются, — туманно пояснил он Вано, а сам подумал: «Кто возвращается? Куда? Зачем?»

К вечеру трактор, умытый керосинчиком, протертый и подлатанный, сиял, словно праздничный самовар. Даже удалось выпрямить примятые бока фар. Вставили новехонькие лампочки, извлеченные из недр ждановского рюкзака. Убрали начисто заднюю подвеску, чтобы не цепляла левую гусеницу, обтянули сиденье нерпичьей шкурой, прикрутили дверцы, отладили замки, убрали фанеру…

— Внешний вид машины — лицо водителя, — сказал довольно Ждан и посмотрел на совершенно чумазую физиономию Вано.

Перед сном пленник потребовал обещанных сказок. Векет поудобнее устроился в изголовье гостя, подул в кружку с чаем.

— Страшную историю рассказать или смешную?

— Давай со страшной. — Ждан развалился на шкурах и блаженно пошевеливал большими пальцами натруженных ног.

С рассветом все стойбище Оемпак готовилось к последней перекочевке перед забоем. Трое пастухов погнали стадо вперед, остальные загружали сани необходимым: продуктами и снаряжением. Взревел пускач. Ждан сел с Вано в кабину.

Люба Нутакалянна, держа Вовку за руку, слегка всплакнула, заботливо поправила на голове мужа шапку. Она стояла на вершине холма до тех пор, пока трактор и сани с фургончиком не растворились в ярко-рыжем покрове тундры.

Не сиделось Олегу Кергияту. Он часто спрыгивал с саней и куда-то убегал, а то помогал искать брод через речку, удобный объезд вокруг топкого болота, таскал трос, заколачивал «пальцы» гусениц. Еще попутно глотал ягоду, а в конце дня небрежно кинул под ноги сидящим ржавый винчестер.

— Резвится, парняга, — сказал Векет. — Интересно, насколько хватит его прыти?

На берегу Каменной Скользкой речки — так она называлась в переводе на русский язык — решили заночевать. Омрувье достал плоский, очень тяжелый железный чемоданчик — копию выходящих из моды портфелей «дипломат». В нем были уложены «пальцы» тракторных гусениц.

— Ценная вещь в тундре, — сказал бригадир, — лучших кольев для палатки не придумаешь.

После ужина, когда совсем стемнело, Векет, Омрувье и Олег Кергият собрались в ночное дежурство.

— И я с вами, — попросился Ждан. — Хоть живых оленей увижу.

— Как будто никогда не видел, — усомнился Векет.

— Близко ни разу.

— Странно, однако, ты жил…

Они шли гуськом, осторожно нащупывая зыбкие кочки — осенние пони темны, Омрувье стал тихонько насвистывать.

— Сигнал олешкам, — пояснил Векет. — Мол, свои идут, не волнуйтесь.

Остальные тоже принялись посвистывать. Крайние животные лишь поворачивали в их сторону головы, потом снова бережно опускали их, ища рогами удобные неровности тундры.

— Спичками не чиркайте, — предупредил Омрувье, — Минут тридцать еще будут лежать. Поспим немного и мы. — Сам он замер в позе отдыхающего тундровика: на четвереньках, руки поджаты к груди — чтоб не застудиться, колени подтянуты к животу.

Ночь пронизывает холодом, стыло мерцают крупные чистые звезды. Похрапывает стадо, дожевывая во сне вкусный ягель. Но вот Ждан заметил; от дальнего края отделилась легкая тень, за ней вторая, поменьше.

— Важенка поднялась, следом теленок, — прошептал Векет. — Теперь потянутся соседние. Эти хитрюганы разве дадут поспать?

Зашевелились рога других животных. Из ночи, словно из старого погреба, потянуло грибным ветром. Этот запах сводит с ума оленя — так он любит грибы, по-чукотски «пон-пон». Еще черта несколько минут все двухтысячное стадо было на ногах. Ждан подумал о том, как мудро распорядилась природа, создав примерно на каждую полсотню коричневых и пепельных оленей одну совершенно белую особь. В кромешной тьме по этим светлым пятнам пастухи угадывают направление, в котором двигаются животные. Да и сами олени, чтобы не растеряться, очевидно, тоже ориентируются по своим собратьям-альбиносам.

Дикая беготня началась внезапно. Где-то справа зашлепал по лужам Векет и угрожающе заорал: «Э-эк! Э-эк!», добавив, впрочем, по-русски: «Куда вас, окаянные, несет!» Ждан ринулся влево, пытаясь завернуть расползающийся, будто чернильная лужица, темный клин. Издалека раздавался звонкий, еще не окрепший на тундровых ветрах и стужах голос Олега Кергията. Появился обеспокоенный бригадир.

— Так можно все стадо распустить.

Незаметно просочился рассвет: потускнели звезды, проявились, точно на фотографическом отпечатке, очертания далеких сопок. Бледно-зеленым светом зажегся ободок на востоке.

Когда стало совсем светло, обнаружился откол — кусок голов в сто сумел-таки ускользнуть. Он ушел к самому обрыву, где несла свои воды Каменная Скользкая река. За ней поднимались сумрачные фиолетовые горы.

Омрувье вытер потное лицо, сжал губы и задумался. Бригадир пригладил усы и посмотрел на пастухов вопросительно, с легкой улыбкой. Так смотрит учитель на своих питомцев, словно спрашивая: ну, а какое решение примете вы?

Основное стадо рассыпалось по всей громадной сочно-зеленой долине, будто небрежно брошенная пригоршня серых речных камушков. Древняя земная картина, способная вдохновить живописца, но не начинающих пастухов.

— Задача у нас с вами такая, — сказал Омрувье. — Собрать стадо и направить его по широкому руслу вон той пересохшей реки. Сделаем трехкилометровый полукруг и выйдем к палатке. К этому времени олени устанут и расположатся отдыхать на галечнике, а мы в кукулях. Валюм? Понятно?

Ждан с Векетом направились к обрыву. Омрувье затрусил в обход основного стада, к покатым рыжим сопкам, которые, словно магнит, притягивали оленей. Олег остался с северной стороны долины.

За Векетом увязались две оленегонные лаечки. Одна вся белая, вторая — черная. Первую поэтому назвали Рекокальгин — песец, вторую странным именем — Пикки. У Пикки, кстати, была одна особенность. Он страшно любил, когда его пощелкивали ногтем по носу. Пес блаженно жмурил глаза и не отходил. «Балдеет», — в таких случаях говорил Векет.

Оленегонные лаечки еще молодые, с придурью. Их только нынешней весной привезли из Марковского питомника. Псы часто входят в азарт и вместо того, чтобы толково и целенаправленно заворачивать крайних оленей, врезаются иной раз с диким лаем в самую гущу. Животные срываются с места и несутся с грациозной стремительностью по маршруту «куда глаза глядят». Пастухи кричат на все лады, созывая своих непутевых помощников, и только тогда восстанавливается прежний порядок.

Векету и Ждану не без труда удалось направить оленей куда следует, их все сносило куда-то в бок.

Мощно и яростно вставало белое солнце. Густой пар длинными космами стелился по еще прохладной земле. Небо без единого облачка сулило по-летнему жаркий день. Ждан оперся на кривой посох, зажмурился, медленно втягивая в себя, точно пробуя, чистейший тундровый воздух.

— Нравится? — Векет подставил лицо теплым лучам. — А еще не хотел оставаться.

— Скажи, что труднее — ночное дежурство или дневное?

— Одинаково. Существует поговорка; в летнюю жару пастухам надо гнать стадо с такой скоростью, чтобы выпадающие личинки подкожного овода не могли его нагнать, превратившись в летучих кровососов. Еще испытаешь эту радость, не волнуйся.

— Нынче вряд ли. Завтра будет верталь.

Откуда-то взялся отливающий черным лаком большой ворон. Покружился над пастухами и так же внезапно исчез.

— Раньше старики по полету ворона могли угадывать разные события. Так и говорили: «Ворон на крыльях новость несет». Помню, когда я был маленький, мой дедушка однажды сказал: «С плохой новостью ворон летит». И точно, вскоре узнали, что в соседнем стойбище умер человек.

— Сказки, — заключал Ждан.

— Быль. Сказка другая. Вот послушай. В старину чукчи запрещали малым ребятишкам выходить из яранги, когда становилось темно. Моя мама говорила: «Не ходи, а то ворон спросит». А что спросит, она и сама, наверное, не знала. Однажды, снедаемый любопытством — что же спросит ворон? — я затаился неподалеку от яранги и долго ждал его прилета. Не дождался, вернулся. Говорю: «Мама, а меня ворон спросил», — «Что-о? — удивилась та, — Что же он тебя спросил?» — «Чей ты, сыночек, мальчик?» — «Какомэй! — еще больше удивилась моей выдумке мама. — И что же ты ответил?» — «Я коснулся ворона, и он улетел спать». С тех пор меня перестали вороном пугать.