Подготовка к отходу продолжается. После карантинных властей на судно поднимаются таможенники – люди в серых мундирах с проницательными глазами. По трансляции гремит команда: "Всем членам экипажа находиться в своих каютах. Хождение по судну запрещается. Начался таможенный досмотр".

В каюту Шевцова входят двое: один – высокий, другой – маленький, в очках. Высокий поверху обводит каюту взглядом, потом пристально смотрит в глаза Шевцову и негромко спрашивает:

– Валюта есть?

– Нет, – удивленно отвечает Виктор, не очень-то представляя себе, что это такое.

– Золото, антиквариат? – интересуется маленький и выдвигает из-под койки чемодан: – Разрешите осмотреть?

– Пожалуйста.

– Оружие? – продолжает высокий. – Огнестрельное, холодное?

На лице главного врача появляется неуместная улыбка:

– Есть! Показать?

Чемодан моментально закрывается. Шевцов идет в госпиталь, открывает дверь в операционную и показывает свое оружие: сверкающую сталь ампутационных ножей, похожие на пистолеты ларингоскопы, массивные рукоятки зажимов и кусачек… Таможенники, поеживаясь, выходят из операционной.

– Да, к вам лучше не попадать…

Шевцов в одиночестве возвращается в свою каюту, где нет ни икон, ни золотых слитков, ни египетских сфинксов с набережной Невы. Он устало опускается на диван и вытягивает натруженные ноги. Роскошная еще недавно каюта кажется ему сейчас бедной и опустошенной, как разграбленная усыпальница фараона. Долгий беспокойный день подходит к концу и заканчивается головной болью.

За хлопотами и заботами судно незаметно отшвартовывается. Только легкое головокружение подсказывает – "Садко" уже в море.

Шевцов выбегает на обледеневшую палубу и видит черную воду и золотую цепочку огней у горизонта: город уходит в воду, закатывается, как электрическое светило. Пульсирует луч маяка, и его пронзительный свет еще долго прорезает мрак. Потом тает и он.

Тяжелая это минута – реальный, привычный мир исчезает в черной ледяной воде. Низко, на самую мачту, опускается беззвездное небо. Между водой и небом – беспросветная мгла. Кажется, обрывается что-то, словно уходишь навсегда…

Виктор подходит к своей каюте и останавливается на пороге. Не хочется входить – там пусто и одиноко. Он шарахается от двери, ошпаренный одиночеством, которого так не хватало на берегу. Бежит по бесконечному коридору – он пуст, точно судно необитаемо. Теплоход идет, набирая ход, "Летучий голландец" – без людей, без жизни. Только металлический голос гремит в репродукторах: "Задраить иллюминаторы… Крепить инвентарь по-походному. Ожидается усиление ветра и волнение до штормового".

Неумолимо движется лайнер – библейский кит, уносящий человека в своем чреве.

Шевцов возвращается в каюту, открывает круглую крышку судовых часов и переводит стрелки на один час назад. "Садко" идет на запад. "Прощай, московское время…" – грустно думает он.

Доктор садится на свою койку в пустой каюте. Ностальгия, одиночество и морская болезнь обрушиваются на него…

Домой, как хочется сейчас домой! Открыть своим ключом дверь, ввалиться в родное тепло, грохнуть на пол чемодан и прижаться спиной к знакомой стене.

На стук двери – топот маленьких ножек и голос дочери картавым колокольчиком.

Жена не удивится, ничего не спросит – поймет все и так… Поймет ли?

Сжалось сердце. Потайная вина дрогнула в нем. Вспомнил: глаза жены – как далекие глаза чужого человека. Из-за них, приходя домой, он в первый миг не узнавал ее, хотя черты лба, носа, губ легко складывались в привычное лицо.

"Заработался! -качал он головой и успокаивал себя. – Жена как жена, – такая же, как вчера…"

Это тоже было неправдой. Он никогда бы не женился на девушке с такими глазами. У той были совсем другие… Они заставили его бежать за ней по узкому тротуару, сталкиваясь со встречными и отмахиваясь от сердитых людей, с сумасшедшей уверенностью – она!

Раньше, чем он произнес первые пришедшие на ум слова, раньше, чем она, удивленно подняв брови, ответила ему, он уже знал бесповоротно: он женится на этой девушке. Только потом он рассмотрел ее…

Красивая? Нет. Он дал себе зарок не жениться на красоте. На внешней красоте, по крайней мере…

Брови, взлетевшие до середины лба, вздернутый нос с тонкими ноздрями, полные губы. Словно сердясь, она все время поджимала их, но они, непокорные, тут же распускались в самовольной своей красе. И в этом лице, как в оправе, стремительно жили огромные, диковинно прорезанные оленьи глаза. Неуловимо правя веками, бровями, уголками губ, они беспрерывно меняли лицо – так, что от него было не оторваться.

Шевцов встретил Настю, когда ему минуло двадцать семь. "Любовь, как математика, – считал он тогда, – в ней все открытия делаются молодыми, а к старикам она равнодушна, хотя они знают ее наизусть". Он встретил девушку и понял, что ничего прежде не смыслил ни в женщинах, ни в любви. Что он нашел в ней? Он нашел в ней себя…

Виктор сморщился от занывших зубной болью воспоминаний. Кто-то перевел их часы, и осталось позади то счастливое, безвозвратное время.

На столе неожиданно резко зазвонил телефон. "Кто это? – вздрогнув, удивился Шевцов. – Больные? Начальство?"

Он снял трубку:

– Главный врач.

– Доктор? Старший помощник говорит. Спите?

– Нет…

– Тогда зайдите, пожалуйста, ко мне. Дело есть.

Шевцов с радостью выскочил из своей каюты и почти бегом припустил по коридору. Он нашел дверь, пробежал глазами надпись и вошел в каюту, как две капли воды похожую на его собственную. Но только в ней было полно народу.

На диване и на койке сидели вплотную. На столе, застеленном белой скатертью, стояли тарелки с закуской, блестели фужеры.

Старпом, круглолицый, сложенный как полярный медведь, сидел без тужурки, в белой рубашке, широко расстегнутой на необъятной шее. Он поднялся и протянул Шевцову руку:

– Стогов, Андрей. А ведь мы уже знакомы. Не помните? Познакомились за столом, – только не за таким, а за операционным, – засмеялся он. – Вы мне аппендицит вырезали!

– Теперь помню, конечно! – Шевцов ' сразу вспомнил и эту толстую, красную шею, и мощный брюшной пресс, который его ассистенту никак было не растянуть крючками…

Доктора познакомили со всеми, кого он ещё не знал, и усадили на диван, рядом со штурманами Вадимом Жуковым и Игорем Кругловым. Напротив, сидя на койке, уплетал бутерброд с ветчиной знакомый по поезду усатый рефмеханик Миша, добродушный толстяк с пухлым лицом. Рядом с ним в кресле расположился Евгений Васильевич, пассажирский помощник. Его худое, долговязое тело занимало ровно половину кресла. Острые черты лица были напряжены. Глаза, спрятанные за дымчатыми очками, не отрывались от двери, точно он кого-то нетерпеливо поджидал.

На узком диване, закинув ногу на ногу, сидел Саша Лесков, парторг теплохода, уже знакомый Шевцову. В руках у Саши была старая шестиструнная гитара, купленная когда-то в Испании. Сильные пальцы с квадратными ногтями легко обхватывали потертый гриф, пробегали по струнам. Мягко прищурив глаза и наклонив к плечу голову, Лесков что-то напевал вполголоса. Сквозь редкие белобрысые волосы просвечивали залысины.

– Доктор, – поворачиваясь к Шевцову, улыбнулся старпом Андрей Стогов, – вы мне подарили второй день рождения.

– А первый?

– А первый – сегодня. Тридцатилетие, как-никак – юбилей.

Дверь без стука распахнулась, и животом вперед ввалился сияющий Дим Димыч с большим полиэтиленовым пакетом в руке. На пакете красовались виды Лондона. В пакете что-то красноречиво позвякивало.

Увидев Шевцова, директор ресторана не без ехидства помахал ему рукой:

– Дорогой док! Вы меня выручили. Спасли от карантина! Отведайте теперь моей микстуры.

Старпом подмигнул доктору:

– Что-то слишком много благодарных развелось…

На столе появились бутылки с шампанским. Гости зашевелились, потянулись к столу.