Директор неудержимо хохотал, двумя руками придерживая свой живот. Интеллигентный Евгений Васильевич, давясь смехом, вытирал слезы, выступившие из-под очков. В сторонке, у соседней каюты, безразлично глядя в подволок, стояли Вадим и Игорь.

Главного помощника била нервная дрожь. Он прижался голой спиной к рундуку и наспех схваченным с вешалки полотенцем прикрывал совсем не то…

В дверь каюты Грудинко ломились любопытные. Но Дим Димыч загородил дверной проем широкой спиной и солидно скомандовал:

– Расходитесь, товарищи! В чем дело? Любому чертовщина может присниться…

Честь мундира была спасена.

Когда все разошлись, Грудинко запер дверь, оделся и сел за стол, закрыв лицо руками. Ему вспомнилось то страшное и незабываемое, что пришлось пережить пять лет назад…

"Все. Хватит плавать", – подумал он, взял лист бумаги и начал писать рапорт о переводе на берег.

Наутро Вадима Жукова и Игоря Круглова вызвал к себе капитан. Дверь за ними плотно закрылась. Не слышно было ни грозного капитанского баса, ни голосов провинившихся штурманов. За дверью капитанской каюты полчаса стояла такая тишина, будто там все вымерло. Игорь и Вадим вышли от капитана побледневшие, с опущенными головами. Они постояли в коридоре, не глядя друг на друга, потом молча направились к каюте главного помощника.

Каюта была заперта изнутри. На их стук никто не ответил, дверь так и не открылась.

Борис Григорьевич Грудинко сидел за столом в своей каюте и не отрываясь смотрел в иллюминатор – на бескрайнее море, которое он и любил, и ненавидел, которое отняло у него первого капитана…

Грудинко был третьим помощником капитана спустя год после мореходного училища. Это было его первое судно – старый, американской постройки грузовой теплоход типа "Либерти".

Двое суток их бил десятибалльный шторм – отголосок далекого тропического урагана. Зародившись где-то в южных широтах, ураган по большой дуге двигался на север, разгоняя перед собой гигантские пятнадцатиметровые волны. Центр необычайно низкого давления прошел над течением Гольфстрима, столкнулся с холодным фронтом арктического воздуха и, вопреки прогнозам метеостанции, не рассеялся, а углубился, превратившись в гибельный североатлантический циклон.

Скопление грозовых туч, закрученное в бешено вращающийся вихрь, обрушилось на беззащитные суда. В проливе терпели бедствие сразу четыре судна. Спасатели не могли выйти в море, ураганный ветер опрокидывал вертолеты…

Борис Григорьевич задернул иллюминатор, встал, потер занемевшие ноги. Он вспомнил вчерашнее, молодых штурманов – Игоря, Вадима.

"Мальчишки, – покачал он головой, – что с них взять? А ведь я тоже хорош. Характер у меня действительно стал сволочным…"

Борис Григорьевич подошел к зеркалу. Не так давно ему исполнилось тридцать восемь. Но выглядел он старше – слишком глубоко отпечатался на его лице и нелегкий жизненный опыт и все пережитое им.

Грудинко выдвинул ящик стола. Из дальнего угла достал фотографию. Красивая молодая женщина чуть прищуренными глазами смотрела на него – его бывшая жена. Он не видел ее уже пять лет, но забыть, вычеркнуть из жизни не мог. Гибель судна, госпиталь, операция – все меркло рядом с ее тихими беспощадными словами:

– Мы должны расстаться, Боря. Я выходила замуж за моряка…

– …а не за инвалида, – договорил за нее тогда Борис, глядя в потолок больничной палаты. И согласился с ней, как соглашался всегда.

Академик, известный хирург делал ему операцию. Ногу удалось спасти, но врачи медицинской комиссии закрыли ему плавание. Медицинские мужи поднимали на лоб или надвигали на кончик носа очки, осматривали ногу, свежий длинный рубец после операции и удивленно качали головой: "Да-а, батенька, бывают же чудеса!…" Но признать его здоровым не решились. Он потерял и жену, и море.

Грудинко добился своего. Через год в медицинской книжке появилась лаконичная запись: "В тропики и Арктику годен". Море он вернул себе…

Борис Григорьевич взял со стола исписанный лист бумаги. "Капитану теплохода "Садко" Р.И. Бурову от главного помощника Б.Г. Грудинко…" И ниже крупными буквами – РАПОРТ.

"Все, что у меня осталось, – это работа, – подумал главный помощник, – и вот еще Оля – завещание капитана Конькова. – Эх, капитан, капитан… – вздохнул он. – А тут еще некстати этот мальчишка, Игорь Круглов. Ходит за ней, как теленок. Придется тянуть его, делать из него человека. Должен стать настоящим моряком! – Он стукнул кулаком по полированному столу. – Если только теперь вместо баллона бомбу мне не подложит, – невольно улыбнулся Борис Григорьевич.

Главный помощник сложил рапорт пополам и стал аккуратно отрывать от него ровные полосы. Потом медленно смял их в кулаке и бросил в урну под умывальником.

Грудинко умыл постаревшее за ночь лицо холодной водой и открыл иллюминатор. Оранжевое вечернее солнце садилось, касаясь серо-голубого полотна морской воды, аккуратно обрезанного горизонтом. Борис Григорьевич надел форменную тужурку, пригладил ежик на голове и пошел на вахту.

О происшествии на Солнечной палубе никто из очевидцев: ни Дим Димыч, ни Евгений Васильевич – не обмолвился ни словом. Вадим и Игорь второй день молчали как рыбы и ходили по судну, не поднимая глаз.

Доктор Шевцов, еще не привыкший к флотским порядкам, озорство Жукова и Круглова расценил по-сухопутному. Был уверен, что дело не ограничится капитанской "баней" и парням предстоит еще взбучка на общем собрании. И заранее жалел того и другого.

Поразмыслив – надо бы слово замолвить, – доктор пошел за новостями к Саше Лескову и попал не вовремя… Парторг Лесков давал его "подзащитным" урок флотской этики. Да еще какой!…

Вадим и Игорь, понурив головы, с бордовыми щеками и ушами стояли в углу тесной каюты.

Саша Лесков быстро ходил взад и вперед по небольшому свободному пятачку палубы: кулаки сжаты, белесые брови сурово нахмурены, серые глаза полыхают гневом. Шевцов даже отступил на шаг назад, к двери.

– Вы кто, штурманы или клоуны? – пытал разъяренный Лесков. – Что, тяжело показалось лямку тянуть, работа не по плечу? Шутники доморощенные! Нашли над кем шутить!

– Мы не знали, Саша… – робко протянул вспотевший, краснолицый Игорь.

– Молчите! – осадил его Лесков. – В данный момент я вам не Саша, а лицо официальное – парторг! Понятно?

– Саша, ты уж слишком… – нерешительно пробормотал Шевцов, – они же извинились. Осознали… поняли…

– Оставьте ваши интеллигентские штучки, доктор! – вспылил Саша. – Ни черта они не поняли. Им, видите ли, характер главпома не подходит… Да это не ваше дело! Борис Григорьевич вам, салагам, не ровня! Зарубите себе на носу! Можете идти. И за-пом-ните: Саша Лесков последний раз такой добрый…

Приятели как побитые вышли из каюты, осторожно прикрыв за собою дверь.

– Фу-у… – шумно вздохнул Саша и, выждав минуту, рассмеялся. – Ну и артисты! С ними не соскучишься. В пот вогнали с этим "делом о негритянке"!

– Но ведь и Грудинко не прав, – робко подал голос доктор. – Эти мелочные придирки к Игорю, Вадиму… Ниночку обидел, портниху, ведь плакала девчонка!…

Виктор имел в виду робкую девчушку с большими синими глазами и тонкими косичками. Ниночка-портниха по окончании швейного ПТУ оказалась на борту "Садко" в первом своем рейсе. Никто ее тут не обижал, но, воспитанная в строгой деревенской семье, она на первых порах, как робкий мышонок, всего боялась: страшного океана, строгого начальства, шумных туристов и матросского вольного трепа.

Второй помощник Жуков взял ее под персональную опеку. Судовые шутники, завидев широкие плечи Вадима, стороной обходили симпатичную портниху. А Ниночка в благодарность следила за одеждой второго помощника и иногда, когда он стоял вахту, наводила порядок в его каюте. Вот там-то, "на месте преступления", и застал ее строгий Борис Григорьевич. И отчитал так, что довел до слез…