Зато потом, в начале 1940-х, когда в обмен на разрешение существовать Сталин потребовал от Православной Церкви безоговорочной поддержки его безбожной власти и согласия с нею во всём, иерархи Церкви резко забыли про свои вековые традиции употребления свастики, и начали писать филиппики типа: «Не победить фашистам, возымевшим дерзость вместо креста Христова признать своим знаменем языческую свастику, не свастика, а крест Христов призван возглавить христианскую нашу культуру, наше христианское жительство!» (в пасхальном послании от 2 апреля 1942 года экзарха Прибалтики митрополита Виленского и Литовского Сергия (Воскресенского) — по правде сказать, здесь православный иерарх малость слукавил — уж чего-чего, а крестов в фашистской символике было предостаточно. В годы войны, когда мировой фашизм напал на СССР, советская пропаганда, ничего толком не разъяснив, взялась резво шельмовать свастику, нуждаясь в видимом и простом образе ненавистного врага.

По инерции это продолжилось и после войны. Интересная статья на эту тему, принадлежащая перу С. И. Семёнова, появилась в 1996 году в журнале «Общественные науки и современность». Православной Церкви, которой в годы войны было дано некоторое послабление, было велено включиться в опорочивание свастики, презрев вековые христианские традиции её употребления. И если коммунисты ругали свастику за «человеконенавистничество», то священство единогласно, по команде, усматривало в ней языческий символ и по ночам зашивало «крамольные» галуны новенькой парчой — от соблазна подальше.

Но вот война кончилась, Сталина не стало, Церковь зализала свои раны, и начинается вновь: свастика якобы мистически выражает всю тайну промышления божия, а догматически — всю полноту церковного вероучения (как написано в самарском православном журнале «Духовный собеседник», № 2 за 1997 год). Видимо, и хочется, и колется — Церковь зачем-то нуждается в свастике, но боится, что народ её не поймёт, если наряду с крестом с распятым появится ещё один крест — без распятого.

Немного подробнее о северной вышивке, которой столько внимания уделяют Дурасов и Багдасаров. Здесь сразу надо оговориться, что свастика является лишь одним из сотен возможных сюжетов — поэтому мы предостерегаем нашего читателя от излишнего внимания именно к этой стороне народного искусства. Петухи, коники, солнышки, «ёлочки» и прочие мотивы гораздо выразительнее, употребительнее и разнообразнее в вышивке и ткачестве, но поскольку статья наша о свастике, то мы и рассматриваем вопросы, связанные именно с ней.

Образцов северной вышивки со свастикой или сближаемыми с нею формами буквально сотни и тысячи, но большинство из них находится в запасниках небогатых и стеснённых недостатком помещений провинциальных музеев — в провинции ещё весьма сильна инерция, в силу которой в советское время экспонаты подобного рода прятали поглубже в недра запасников, а приобретение новых у населения не приветствовалось. Отчасти в силу такой неразумной политики и бытует ещё у некоторой части наших соотечественников убеждение, что свастика — древнейший славянский символ, связывающий человека с богом и пр. Священного в северорусской свастике не больше, чем в оленьих рогах, приколоченных в качестве охотничьего трофея на стенку, — относительно же древности символа сомнений быть не может — напомним ещё раз читателю, что в Средние века свастика на Руси была популярнее всего именно на севере, в Новгородской земле, имевшей самые тесные контакты со скандинавскими «гостями», хотя здесь мы не исключаем и свой, доморощенный, славянский «подтекст».

Роман Багдасаров в своей книге приводит десятки интересных иллюстраций северной свастики, хотя не все они хороши и убедительны — ведь древние вышивки из-за времени весьма поблекли (особенно, например, салатового цвета нитками по жёлтому фону), чтобы хорошо выглядеть в книге. Прорисовки же здесь мало помогают — ни одна прорисовка не передаст фактуру нитей и сложность рисунка, например, крестиком. Поэтому мы ещё раз декларируем, что в северном ткачестве свастические сюжеты были достаточно распространены и приводим несколько примеров, заимствуя их у Багдасарова — девичью ленту для вплетения в косу — рис. 174, вышитое полотенце — рис. 175, кайму подола — рис. 176, край полотенца — рис. 177.

Багдасаров делает детальный анализ того, на какие предметы и элементы женского наряда наносилась свастика, мы же укажем, что и на Севере, и на Алтае сто лет назад свасти-

кой могли украшаться и кокошники, и очелья, и рукава, и передники, и ширинки, и подолы, и рушники, и чулки — то есть, практически любой элемент традиционного костюма кроме, пожалуй, обуви — да и то, возможно, потому, что этнографы плохо собирали старую обувь, и интересные её экземпляры представлены в музеях весьма редко.

Надо сказать, что женская, особенно обрядовая, одежда — вообще вещь довольно традиционная, поэтому старые мотивы кочуют из поколения в поколение даже без попытки их осмысления — мастерицы просто следуют устным наставлениям своих учителей, либо копируют признанные образцовыми экземпляры, меняя порой технику исполнения, материал, вид шва и пр. Поэтому здесь сохранение древней образности очень даже вероятно. Видеть же, например, в олешках, которыми расшито калужское полотенце, «символ укрепления духа», как это делает наш предшественник, можно, но ни к чему.

Р. Багдасаров касается вопроса об именах, под которыми свастику знают русские народные мастерицы — ткачихи и вышивальщицы. На северной реке Печере свастику называют «заецы» (полотенце заецами), что вероятно, основано на рисунке петляющего из стороны в сторону заячьего следа. На Мещере свастика называется «огнивцем» (Б. А. Куфтин. «Материальная культура русской Мещеры», М., 1926, часть 1, с. 67), а нижегородские мастера хохломской росписи именуют её «рыжиком». В некоторых деревнях Рязанщины свастику называют «ковылем», а свастичный орнамент в Рязанской Мещере именуют «конями», «конёвыми голяшками» (конскими головами), что весьма символично. В Калужской области мастерицы вышивали ромбы с крючками (усложнённый вариант свастики) — эти крючки также, вероятно, суть стилизация конских голов. Омский автор В. Н. Январский во 2-м выпуске тамошнего альманаха «Славяно-арийские веды» (Омск, 1999, стр. 167) приводит целых 144 названия свастики — однако, судя даже по названию самого альманаха, его уровень не более серьёзен, чем пресловутых «Мифов и магии индоевропейцев», и относиться к этой информации надо с осторожностью.

И наконец, свастика встречается в русской ритуальной пище, конкретно, на культовых хлебцах, пирожках, печенье. В отличие от свастики на тканых и вышитых изделиях, которые можно сохранять в музеях, ритуальные хлебцы весьма недолговечны и порою нам приходится лишь верить на слово тому или другому этнографу, уверявшему своих современников сто лет назад, что в той или иной деревне хлебцы украшались свастикой — проверить это теперь в большей части случаев невозможно. Оставляя в покое интерпретацию Р. Багдасарова, что свастика на печёных изделиях выражала идею сеяния и жатвы, отметим, что хлебы в деревнях украшают множеством разных простых узоров (например, кольцами, витушками, сетками, плетёнками), не вкладывая в это никакого глубокого смысла, а просто делая так по старинке или потому что «так легче». Например, сеточка сверху пирога делается, как сказала моя мама, чтобы лучше удержалось варенье, чтобы тесто лучше поднималось и «чтобы красивее было». И если среди сотни возможных способов украсить, скажем, торт (до войны), была и свастика — так почему бы нет? Опять-таки, если под свастикой понимать всевозможные волюты, витушки, спирали — то так можно далеко зайти.

Г. Дурасовым исследован особый вид обрядового печенья, зафиксированный им в деревне Гарь Каргопольского района (публикации в мартовском номере «Декоративного искусства» за 1981 год и № 6 «Советской этнографии» за 1986 год) — гак называемые тетёры. Их пекут накануне 22 марта и дарят самым молодым супругам в деревне либо оделяют лиц, бывших гостями когда-то имевшей место свадьбы. Печенье это имеет вид пирога, обязательно круглое, сверху украшенное жгутами из теста. Из нескольких мотивов, приведённых в книге Багдасарова и Дурасова, один (мы воспроизводим его на рис. 178) действительно представляет собою свастику-тетраскеле, с концами, закрученными в спирали. Местные мастерицы называют этот мотив (а для каждого вида украшения печенья жгутами из теста имеется своё наименование) «вью-ха». Прочие мотивы украшения так именуются в этой деревне: солнышко с кудерочками, солнышко с косыночками, из колечушка в колечушко, восьмерушки, восьмерушки с кудерочками, коники, солнышко и восьмерушки, коники с кудерочками, сетчата-решетчата, берёзка, кукушки на берёзке. В украшении, называемом местными жителями «вьюха» можно видеть свастику с закруглёнными загибами — однако делать из этого далеко идущие выводы, по-моему, не следует — ибо там же в ходу ещё пара десятков вариантов украшения поверхности выпечки жгутами из теста (подробнее см. вышеуказанные статьи).