— Не понимаю, о чем вы говорите? Какие женщины?

— Я говорю о дамах, которых этот человек переправляет в Америку.

Балтачис и Бремер переглянулись, а потом оглушительно, во всю мощь своих легких, захохотали.

Бремер, давясь от смеха, еле выговаривая слова, объяснил ему, что «дамы» — это собачки, которых он везет в Америку, чтобы скрестить с американскими породами.

Продобоболос сразу осекся, смущенно заулыбался и стал просить прощения.

— Ничего, ничего, — отвечал Бремер, — все в порядке, вы мне нравитесь, и я рад, что познакомился с вами.

Все снова сели на места, игра возобновилась.

Внезапно с палубы донесся какой-то шум. Из соседних кают стали выбегать люди. Мы тоже поднялись с мест. Навстречу по коридору неслись пассажиры с искаженными от страха лицами. Кто-то кричал:

— Бегите, спасайтесь!..

В панике люди бросились на палубу. Но куда они могли убежать — кругом открытое море…

Надо было найти кого-нибудь из матросов, узнать, действительно ли нам грозит опасность.

Я поднялся по лестнице на палубу. Меня как будто хлестнули сотней мягких плеток, одежда сразу промокла. На борт хлынули потоки воды.

Я подумал, что в момент опасности лучше находиться на палубе, чем в каютах с наглухо завинченными иллюминаторами.

Вода сбежала, и я успел крепко вцепиться в железные поручни, спасаясь от новой волны.

Мимо меня прошли несколько матросов. На их лицах я не заметил никаких признаков тревоги: все они были спокойны, сдержанны. Впрочем, как знать, может быть, так ведут себя люди, привыкшие иметь дело с грозной морской стихией.

В несколько минут матросы успели закрыть все двери, ведущие в нижние помещения.

Спускаться вниз было уже поздно, я остался на палубе. К рассвету океан разбушевался с неимоверной силой, со всех сторон вздымались высокие гребни ревущих волн. Над пенящейся, мутной водой нависли свинцовые тучи. Наш теплоход, как разъяренное животное, метался в разные стороны, то, захлебываясь, погружался кормой в волну, то, подхваченный лавиной воды, поднимался вверх.

Вся команда была на местах: одни на палубе, другие у штурвала, третьи на мостике, у якоря. Словно единый слаженный механизм действовали моряки — эти укротители грозного океана. Как они не походили на тружеников земли! В их движениях — ни тени медлительности, им неведомо чувство страха перед стихией.

Они укрощали грозную силу океана, пожалуй, так же, как труженики земли укрощают разъяренного быка, не видевшего всю зиму солнечного света.

Но если труженики земли прячутся в своих жилищах и ждут, чтобы стихия угомонилась, выдохлась, моряки именно в такие минуты, когда она безумствует, вступают с ней в единоборство.

Жизнь, полная опасностей, наложила свой отпечаток на их лица, сделала взгляд жестким и суровым…

Постепенно океан стих, вода снова стала голубой, тучи посветлели, поднялись вверх и рассеялись.

Матросы распахнули настежь палубные люки.

Я спустился вниз, чтобы сменить мокрую одежду. Вслед за мной в каюту вошел Продобоболос.

— А мы уже решили, что вас смыло волной, — воскликнул он, — и очень огорчились. Собирались даже произвести опись вашего имущества. Хорошо, что вы остались живы. Давайте играть в карты.

— Пожалуй, вы правы. Вам действительно не с кем было бы доигрывать последнюю партию.

Бремера не было в каюте. Видимо, он отправился к своим «дамам», вой которых иногда доносился из трюма.

Я и Продобоболос снова поднялись на палубу. Океан уже успокоился. Солнце щедро разбрасывало по его поверхности яркие лучи, что редко бывает в суровые декабрьские дни. Лениво колыхающаяся вода вспыхивала алмазами и, поблескивая, слепила глаза.

Большие рыбины высовывались из воды, подпрыгивали, описывая в воздухе дугу, и снова исчезали в голубой пучине.

Теплоход сверкал белизной, как протертое стекло. Он отмылся во время бури и сейчас, спокойно раскачиваясь, скользил по тихой глади океана.

— Смотрите, какая белая дорожка тянется за нами, — сказал я Продобоболосу.

— За теплоходом?

— Да.

— Я никогда не стану смотреть назад, — резко ответил он.

— Почему?

— Потому, что сзади осталась Греция, а я даже взглядом не хочу возвращаться туда.

— Не могу понять, почему вы так ненавидите Грецию. Это же ваша родина, колыбель искусств и философии.

— Гм… Искусство, философия? — усмехнулся Продобоболос. — Какая там колыбель, какое искусство! Шайка бандитов, во главе с Венизелосом и царем Константином. Больше ничего.

— Почему вы на нее так сердиты?

— Пойдемте лучше играть в карты.

На мостике к нам присоединились Бремер и Балтачис. Мы спустились в каюту и снова принялись за карты.

Во время игры между Бремером и Продобоболосом вспыхнула ссора.

— Вы сказали «пас», — настаивал грек.

— Я этого не говорил, — горячился ирландец.

— Вы обманщик, — закричал Продобоболос.

Ирландец схватил графин и запустил бы им в голову грека, если бы мы с Балтачисом не удержали его. Оказалось, во всем был виноват Балтачис, это он сказал «пас». Продобоболос растерянно улыбнулся и протянул руку Бремеру:

— Простите меня, брат мой.

Ирландец с готовностью пожал руку.

— Ладно, продолжим игру, — сказал он.

Речь снова зашла о Греции, и Балтачис стал поддразнивать Продобоболоса.

— Кто вы такой, чтобы знать цену Греции, цену нашей великой родине?

— О! Я-то хорошо знаю цену нашей родине, — ответил Продобоболос и бросил на стол короля, — мне этот карточный «король» дороже, чем царствующий ныне Константин.

— Послушайте, вы переходите границы дозволенного!

— А вы их ужо давно перешли. Замолчите, иначе я не ручаюсь за себя!

— Вы оскорбляете меня.

— Плевать мне на вас и вашего короля! — закричал Продобоболос и сплюнул на пол.

Балтачис взял трость, лежавшую на койке, а Продобоболос, схватив противника за шиворот, потянулся к к графину. Мы с Бремером с трудом разняли их.

— Если вы будете продолжать так себя вести, — сказал Бремер, — мы попросимся в другую каюту. С вами невозможно жить.

Греки притихли.

— Мне кажется, что Продобоболос не имел права переводить разговор на личности, — сказал я.

— В том-то и дело, — обиженно проговорил Балтачис, — пусть говорит что угодно, но не задевает моего достоинства.

Продобоболос молча уставился на своего соотечественника. Глаза его стали грустными и виноватыми.

— Вы должны простить меня, дорогой Балтачис, — сказал он, — я имел в виду только царя и бывшего премьера.

— Я не могу простить вас.

Бремер возмутился:

— Вы не хотите простить Продобоболоса! Этого замечательного человека! Значит, он был прав, когда ругал вас и вашего короля.

— Прошу вас, не ссорьтесь. Не простил сегодня, простит завтра, — сказал Продобоболос.

— Удивляюсь вам, — сказал я Балтачису.

В каюте воцарилось тягостное молчание.

— Я еще раз прошу прощения, — тихо сказал Продобоболос.

Балтачис смущенно, не поднимая голову, протянул руку своему недавнему противнику. Играть мы больше не стали. Улеглись на койки, которые мерно раскачивались в такт движению корабля.

Спустя несколько дней, вечером, в коридоре раздался голос:

— Виден Нью-Йорк!

Все бросились наверх. Огромный город светился миллиардами электрических огней.

Крыши нью-йоркских небоскребов упирались в мрачные декабрьские тучи. Корабль быстро приближался к порту. Мы проплывали мимо статуи Свободы. Этот громадный монумент, изображающий женщину с факелом в руке, обращен лицом к Европе, он защищает царство доллара, железа, стали, угля, золота и порока.

Ничто в мире не отражает столь явственно все лицемерие и ложь капитализма, как статуя Свободы.

Когда теплоход вошел в порт, нас ошеломил мощный гул машин, похожий на глухое рычание диких зверей, вцепившихся друг в друга.

Продобоболос стоял рядом со мной и беззвучно плакал. Слезы, капля за каплей, текли по его морщинистому лицу. Он дрожал, как испуганный ребенок, который, однако, не хочет, чтобы взрослые заметили его страх.