Джунгли кончились внезапно, безо всякого перехода. Мы не успели опомниться, как перед нами уже были рисовые поля. Куда ни глянь — повсюду поблескивала вода, на мелких клочках земли пахали крестьяне. Перед плугами шествовали буйволы. Картина была удивительно живописная.

Лес надежно прикрывал нас, зато жизнь равнины открылась перед нами как на ладони. Обработанная земля подступала чуть ли не к нашим ногам. Мы повеселели, когда увидели приближающихся к нам по узком тропинке трех молодых девушек.

— А правда ничего, симпатичные? — тихонько прищелкнул языком Курт.

Они в самом деле были хороши. Дойдя до края заливного поля, у самого леса, они поставили свои корзинки на землю и поправили платки на голове. Одна из них мне особенно понравилась. Она со своим тонким смуглым лицом вполне могла бы украсить букет наших половецких девушек. Ее черные волосы, связанные на затылке, широкой струей ниспадали из-под платка. На ней, как и на остальных девушках, была блузка со стоячим воротом. В моем воображении девушка воскресила образ — как это ни смешно — недавно виденной мной Фудзиямы, с вершины которой снежный покров ниспадал такими же изящными складками, как материя с груди этой вьетнамской красавицы.

— И правда, очень хороши! — прошептал и Рикардо, будто слова молитвы.

Я посмотрел на него. Его горячий взгляд южанина пылал восхищением и желанием. Я случайно перевел глаза на Хорста. Немец, одеревенев, уставился на одну из девушек. Лицо его было неподвижно и, как маска, ничего не выражало, зато руки!.. Пальцы его то сжимались, то разжимались на кожухе автомата и шейке приклада. Я с неприязнью отвернулся от него: с этой минуты он стал мне противен.

Девушки взяли из своих корзинок по пучку рассады. Когда они засучили брюки и показались их изящные ноги, я не утерпел и глотнул. Я почувствовал себя так же, как в лагере пыток «эм пи»: пища была передо мной, а голод утолить было нельзя.

— Отступать! — скомандовал Джон.

Мы отошли в гущу папоротников и саблевидных трав.

Лишь только мы продвинулись на несколько шагов, как Рикардо разразился проклятиями.

— В чем дело? — обернулся я.

Можно было и не спрашивать. Я увидел, как к его руке присосались две лесные пиявки. И третья, в тот момент когда я подошел, шлепнулась туда же.

— У-у, паршивка! — пробормотал сквозь зубы кубинец, смахнув ее. — А ты сними с меня этих двух, пока во мне осталась хоть капля крови!

Пока я отрывал насосавшихся уже четырехсантиметровых кровопийц от его руки, к нам подскочил Джон.

— Я вас всех предупреждал: застегивайтесь как следует. Рикардо, я не потерплю нарушений дисциплины! Так и знай! Не потерплю! Еще один такой случай… — он сделал небольшую паузу и в упор посмотрел на кубинца, — и марш домой! Не бывать тебе в Сайгоне!

Я ни на минуту не сомневался, что свое слово он сдержит.

Мы продвигались параллельно долине. Только далеко за полдень один-единственный раз мы увидели в лесу крестьян. Вышли они откуда-то из дебрей и направились к деревне, туда же, куда держали путь и мы.

Разумеется, нам меньше всего хотелось встретиться с ними, поэтому мы скрылись за листьями пальмы латании — каждый такой лист мог бы вполне служить зонтом — и переждали, пока крестьяне скроются из виду.

Было бы нелепо разводить огонь так близко от населенного пункта, даже если бы нам попалась первоклассная дичь. А в сыром виде мы ее есть все равно не станем, лучше с голоду пропадем. У нас еще оставались мясные консервы, пришлось есть их холодными, но все равно мы прикончили свои запасы с большим удовольствием.

— Ничего, в деревне у нас будет друг! — подбадривающе сказал Джон.

Он впервые сказал об этом, и все мы с удивлением посмотрели на него.

— Поди-ка сюда! — отозвал он меня в сторону.

— Ты это всерьез? — спросил я, присев рядом с ним на ствол старого рухнувшего дерева. Я полагал, что, будучи его помощником, присутствовал на всех без исключения совещаниях и инструктажах, поэтому слова Джона несколько меня озадачили.

— Да, всерьез! Но до настоящего момента об этом знал один только я. Собственно, «друг» — это условно. Как мы назовем его, будет полностью зависеть от нас, от нашей ловкости. Точнее, от твоей! Тебе придется вести переговоры!

— Слушаюсь! — ответил я, тотчас же уловив ход его мыслей: данное задание может выполнить только сам командир или же его помощник. А раз так, зачем командиру рисковать?

— Его зовут Фам Кан Тан. Это самый богатый здесь крестьянин. Партизаны его терпят потому, что он не требует у них назад ни одной пяди земли, больше того, он регулярно вносит им дань.

— Но ведь… — начал я недоуменно.

— Фам Кан Тан. Я повторяю его имя для того, чтобы ты заучил его, голова садовая! У него и теперь еще — будь покоен! — добра столько, сколько и у полдеревни не соберешь. А если он удерет?.. Уж не думаешь ли ты, что Дьем и его компания возместят ему убытки?

Судя по доносам, он ненавидит вьетконгцев. Значит, он кровно заинтересован, чтобы в районе восстановился прежний порядок.

Когда стемнело, я в сопровождении Андраша отправился в деревню. Я выбрал себе в телохранители именно Андраша. После нападения пиявок Рикардо жаловался на боль в руке. Алекса, как я заметил, Джону не хотелось отпускать от себя. К немцам же я относился неприязненно. Впрочем, против Курта я ничего не имел, но Хорст, как я уже говорил, вызвал во мне отвращение.

Деревня оказалась довольно бедной. Преимущественно крытые пальмовой листвой бамбуковые хижины будто потягивались на своих ногах-сваях. Я увидел лишь одно глинобитное строение; нетрудно было догадаться, что оно принадлежало Фам Кан Тану.

Мы приближались к деревне с наветренной стороны и поэтому натерли тело особыми душистыми травами, чтобы собаки не почуяли запах человека и не подняли лая.

Этот метод оправдал себя. Мы беспрепятственно дошли до глинобитного дома. Андраш, следовавший до сих пор за мной шагах в двадцати, теперь догнал меня.

— Я лягу под плетнем, — шепнул он мне.

— Гоже придумал! А если тебя ужалит какая-нибудь очковая змея? Что тогда? Полезай-ка лучше на дерево! Оттуда тебе будет видно меня, и ты будешь в безопасности!

— Ладно!

Я подождал, пока он исчезнет в листве.

Передо мной было несколько окон: узнать бы, за каким из них хозяин? Но как? Я взял горсть мелких камешков и стал по одному бросать их в первое окно. Я бросил уже шестой камешек, все они тихо, но достаточно явственно касались стекла (стекло тоже свидетельствовало о состоятельности и барских замашках владельца), а в доме по-прежнему было темно и тихо.

«Что могло случиться? Может, их убили партизаны?»

Темнота и неизвестность вызывают множество предположений и опасений. Я уже стал беспокоиться за господина Фама и его семью, за самого себя, да и за Андраша тоже.

«Не иначе, как их ухлопали! — думал я. — Может, партизаны и сейчас притаились где-нибудь здесь, в глубине сада! Но в таком случае почему они до сих пор не напали на нас?»

Меня тревожила эта тишина. Наконец я решился. Будь что будет — проберусь в дом.

Я еще крепче сжал автомат, держа его наперевес, чтобы быть готовым ко всему. Еще при отправке я твердо решил в плен не попадать. Бороться до последнего заряда. Последний заряд я предназначал для себя. А если и для этого не останется времени, то… я взглянул на свой безымянный палец, где, почти скрывшись в оправе, крошечный кристаллик отражал огни звезд.

Секунда — и меня не станет!

Напрасно старался я смочить языком пересохшее нёбо, оно сохло еще больше.

«Ты волнуешься как никогда! — сказал я себе укоризненно. — Ну и что ж, ведь это уже не игрушки!»

К длинному крыльцу, тянувшемуся вдоль фасада, вело несколько ступенек. Я подымался по ним очень осторожно, чтобы они не скрипнули.

«Как хорошо, что в Форт-Брагге меня и этому искусству научили!» — И я добрым словом вспомнил своих преподавателей.

Дверь была примитивная, но массивная.

Я был уверен, что проникнуть в дом можно только через какое-нибудь окно. Могло ли мне прийти в голову, что господин Фам не запер свою дверь на ночь и не заложил ее вдобавок железной щеколдой? Я чисто инстинктивно, по привычке горожанина, нажал на ручку.