Молча она взяла его сухую большую руку и поцеловала.

— Это как понять? — спросил он. — Архиерей я?

— Нет, я люблю! — шепотом произнесла она. — Я люблю, и не надо мне ничего объяснять. Лучше я тебе одну простую вещь объясню сама: мне до партии далеко, я еще совсем никто, но что вы все — я это понимаю. Уж ты мне поверь, Леша, понимаю. Никаких трагедий в моей жизни не было, лгать не хочу, но самой ж и з н и не было. Понимаешь ты это?

— Понимаю! — с тихой лаской в голосе ответил он.

— Не было, как нет еще этой самой жизни в тех, кто не понимает того, что понемножку я начала понимать. Вот и все.

— Ну и хорошо, ну и добро! Кстати, помнишь, чье это слово?

— Какое?

— Добро. Родиона Мефодьевича Степанова, моряка моего.

На рассвете они вышли прогуляться на какую-то тихую, пустынную пристань. Пассажиры на «Украине» спали, матрос у трапа обозвал Антонину и Альтуса полуношниками.

— Мне бы ваше путешествующее положение, — сказал он, сладко и уютно позевывая, — я бы, уважаемые, насквозь весь рейс спал.

Где-то высоко, в белом свете прожектора, суровый голос повелевал:

— Вира помалу! Сказано помалу, а ты что? Вира помалу.

Антонина поежилась: неприятно, тяжело вспомнился Скворцов. Альтус о чем-то думал, негромко посвистывая. Вообще он часто нынче задумывался, словно отсутствуя.

Днем, когда они сидели на палубе в шезлонгах и смотрели, как кувыркаются дельфины, Альтус вдруг заговорил:

— Эмилио Мола, франкистский генерал, хитрая и умная гадина, в открытую объявил, что на Мадрид двинутся четыре колонны мятежников, но правительственный центр будет взят пятой колонной, которая уже находится в городе.

— Ты о чем это? — испуганно спросила Антонина.

— О том, что не умеют там справляться с такими пакостями…

— Ну?

— Вот и все.

В Сухуме Антонине очень захотелось съесть шашлык. Альтус соврал, что шашлыков он вообще не любит. Заказали один шашлык и одну бутылку боржома. Когда Антонина расправилась с мясом, Альтус вздохнул:

— Бывают еще шашлыки по-карски, с косточкой…

В Сочи он получил телеграфный перевод и, покуда «Украина» стояла у пристани, успел сам, на свой страх, купить Антонине пальто.

— Вы подумайте! — говорила Антонина, крутясь в каюте перед зеркалом. — Он меня уже одевает…

— Как куклу! — сказал Альтус.

— Так и живут миллионеры. Соскочил с парохода — бух — купил пальто. А в нем нельзя пойти обедать, Лешенька?

Обед заказали роскошный, с многими переменами и с пломбиром. Дошлый официант спросил:

— Кончилась диета, да? Поправились? Очень вас поздравляю, от всей души!

— Вот погоди, — говорил Альтус за обедом, — погоди, Туся, я еще тебе шубу справлю. Теплую, легкую…

— Из шиншиллей?

— Из чего?

— Это я в книжке читала. И сорти-де-баль тоже… Знаешь, у меня заячий палантин был, давно-давно…

И она рассказала ему про свой палантин и про трамвайный скандал. Он хохотал почти до слез, тряс головой, опять закатывался. А она говорила, медленно улыбаясь:

— Теперь хорошо смеяться, а тогда вовсе не до смеху было.

Теплоход вновь уходил от берегов в море. Было прохладно, быстрые облака бежали по небу. Потом наползли тучи. Антонина сидела в шезлонге, кутаясь в новое пальто, смотрела на бегущие волны, на далекий смутный берег. Альтус сказал деловым тоном:

— Нет, Туся, шубу мне в Одессе не поднять. В Одессе мы тебе купим свитер. Ладно?

— А ты все время сидел и считал в голове, да? — спросила Антонина.

— Немножко посчитал, — сконфузился он. — Но это ничего. Мы попозже купим, зато хорошую.

И добавил:

— Понимаешь, у меня никогда не бывает денег. Не пойму почему. Получаю порядочно, водки не пью, а как-то все глупо. Нет, не за миллионера ты замуж вышла, Туся!

— А разве я вышла замуж?

— Вышла.

Он взял ее руку в свои ладони и опять надолго задумался.

13. Меня некуда больше тащить!

— Насчет трех тысяч ты и думать забудь! — сказал Вишняков Щупаку. — Три тысячи! Смешно, право слово, смешно! У меня завтраки идут — омлетов одних две тысячи, яичниц с колбасой, с ветчиной — до трех. Что ж, я из пол-яйца омлет рабочему человеку подам?

Сема сидел мрачный, насупившийся.

— Вот так! — подтвердил Николай Терентьевич. — Вот, брат Семен, такие дела.

— А если меня в психиатрическое отделение заберут от этих ваших дел? — не поднимая головы, спросил Сема. — Тогда как?

— Передачку передадим.

Они сидели в конторке пищеблока комбината. Впрочем, Вишняков слово «пищеблок» не признавал никогда. Это слово, по его утверждению, напоминало ему «вырвиглаз» или даже «кабыздох». Ругательство, а не слово: пищеблок!

— Окончательно, как договоримся? — спросил Сема.

— Десять тысяч штук яичек. И сыры дай ты мне, человек — божья ошибка, качественные. Везешь преснятину, ни вкуса в ней, ни запаха, за что только люди деньги платят. Ты сам-то, когда товар получаешь, — нюхаешь его?

— Побойтесь бога, Николай Терентьевич, — попросил Щупак. — Я же не только пищевые продукты получаю. Я и гвозди, и цемент, и кирпич, и железо… Все нюхать — так что же это получится?

— Ну, железо можно и не нюхать, — снисходительно разрешил Вишняков, — а что касается моего товара — это попросил бы, товарищ Щупак.

Подавальщица Нюся принесла в конторку на подносе зразы с гречневой кашей и с луком и клюквенный мусс. Было часов семь вечера, Сема с утра ничего еще не ел. По рассеянности он начал с мусса.

— Куда прешь? — крикнул Вишняков. — Это же сладкое!

— Да? — удивился Сема.

Зразы он съел в одно мгновение и вновь принялся за мусс, но ел его с хлебом.

— Как рыба, понравилась? — спросил Вишняков.

— Ничего рыбешка, спасибо.

— Вот надрывайся для вас, — вздохнул Николай Терентьевич, — лопайся. Скушали вы, товарищ Щупак, зразы из говядины с гречневой кашей и с луком. А не рыбу!

— Ах, да кому все это интересно! — отмахнулся Сема.

Молчали долго. Сема доел весь хлеб и попил воды из графина.

— О десяти тысячах яиц и думать нечего! — сказал он совсем мрачно. — Меня уже в приемную к товарищу Разгонову не пускают.

— А ты сошлись на фарфоровый завод! — посоветовал Вишняков. — И на мебельную фабрику. Контингент каков! Так и скажи — контингент!

Сема возразил в том смысле, что Разгонова контингентами не прошибешь. И тут же ввернул насчет печенки.

— И печенки не будет? — страшно шевеля усами, спросил Вишняков. — Вы что, ополоумели, товарищи снабженцы? Фирменное блюдо, имеет феноменальный успех, подаем в нашем соусе, а они…

— Разгонов печенку не даст, — железным голосом сказал Сема. — Гусей можно взять мороженых, полупотрошеных…

— Этих гусей сам Разгонов пускай кушает. Ясно?

Сема еще повздыхал и поднялся.

— Не забудьте уплатить Нюсе за то, что скушали! — ядовито сказал Николай Терентьевич. — Очень много сейчас рассеянных стало, за последний отрезок времени.

Щупак побагровел, но промолчал. Вишняков мстил за полупотрошеных гусей. Ну что ж, его дело! Болеет человек за свой пищеблок, правильно болеет. Но как же ему, Семе, жить? Вот сейчас будет ужасающее объяснение с Сивчуком из-за фановых труб, а что Сема может поделать, если не обеспечили, вернее, надули с транспортом? Еще раз написать в «Ленинградскую правду» свои надоевшие всем «Горькие заметки»?

В коридорчике он столкнулся с Пал Палычем. Тот шел, постукивая тростью, как слепец, очки его блестели, широкое, с нашитыми карманами вытертое пальто посверкивало капельками дождя.

— Здравствуйте! — сказал Сема.

— Приветствую вас! — словно не узнавая Щупака, ответил Пал Палыч.

Дверь в конторку открылась и захлопнулась, Сема еще раз вздохнул — и по поводу своих неприятностей, и из-за Пал Палыча: очень уж тот постарел и словно усох за это время.

А Пал Палыч, не снимая пальто, сел перед столиком Вишнякова, где тот расположился составлять завтрашнее меню, поставил палку между колен, уперся в набалдашник крепким, гладко выбритым подбородком и спросил: