— Что? — даже слегка привстал Пал Палыч.

— То, что слышали: тесто! Я два магазина полуфабрикатов открыл, и еще один открою — на самом на Невском проспекте, — и дам туда готовое слоеное тесто на вес. И дрожжевое разных сортов, дабы хозяйка без мучений и лишних хлопот могла сама испечь по своему вкусу желаемый продукт. Я уже машины получил и это тесто дам, что бы мне ни вякали маловеры и нытики…

— А вы ведь сумасшедшенький! — с сочувственной улыбкой произнес Пал Палыч. — Это только для сумасшедшего главное может быть тесто!

— Да? Ну, а для вас что именно главное?

Пал Палыч промолчал.

— Нечего сказать? А я лично так рассуждаю, что для работающего человека всегда должна быть главной ближняя цель. И жизнь тогда поминутно имеет свой смысл. Насчет теста я, может быть, даже преувеличил, но его мне дать интересно, и нынешний день я час простоял, глядя, как это мое тесто хозяйки разбирают на домашнее печение. И сам инструктировал, чтобы не спартачили, хотя я и не кондитер. Вы же… вы же… при вашем знании, опыте вы могли бы во главе общественного питания находиться как крупнейший специалист, а вы что? В вокзальный ресторан драпанули, чтобы как потише?

Он махнул рукой и сел. Зачем весь этот крик? Все равно как об стенку горохом.

— Каждому свой смысл, — тихо и грустно промолвил Пал Палыч. — Вы революцию свершали…

— Не довелось, — буркнул Вишняков. — Из нашего брата действительно свершал ее товарищ Раков, геройски погибший, но предполагаю, что, будь он жив, помог бы мне в смысле, извините, теста, а ваше поведение — осудил бы!

Плеснул себе холодного чаю, выпил залпом и спросил сухо:

— Вы ко мне по делу или так? А то завели беседу попусту…

— Я вообще на массив зашел, к бывшей нашей домработнице Поле…

— Пошпионить маленько насчет Антонины Никодимовны? — усмехнулся Вишняков. — Бросьте вы это, Пал Палыч! Кончено тут, черепки не соберете.

— Оно так, оно кончено! — смиренно согласился Пал Палыч. — До Антонины Никодимовны рукой не достать. Хорошего бобра убила, из начальства, нашла-таки себе судьбу. Нам, конечно, не дотянуть. И я, заметьте, как в воду глядел: образование это для нее и деятельность там на комбинате единственно для чего нужны были — для того чтобы бобра убить, муженька себе отыскать с положением, с персональной машиной, с именем в ихних, партийных кругах. Будучи непролетарского происхождения, она…

— Послушайте, Пал Палыч, а не уйдете ли вы от меня? — почти что фистулой, да и то срывающейся, спросил Вишняков. — Насмердили вы изрядно, не проветришь! Давайте-ка вытряхивайтесь!

Пал Палыч еще раз улыбнулся, и теперь Вишняков увидел его глаза — светлые от ненависти. Тотчас же зрачки вновь исчезли за толстыми стеклами очков. Не говоря ни слова, Пал Палыч поднялся во весь свой крупный рост, слегка кивнул и, покашливая, затворил за собой дверь.

«Свинья!» — сердито подумал Вишняков и подвинул к себе поближе правой рукой счеты, а левой тетрадку для записи меню. Часы пробили девять, скоро должны были начать собираться повара для обсуждения завтрашнего дня. «Ну хорошо, — рассуждал он, стараясь сосредоточиться на проблеме проклятых полупотрошеных гусей. — Хорошо, отлично! С паприкашем им не справиться. Фаршированного дать, что ли? На французский манер, в фарш грибов, зелени! Да ведь Семка-подлец зелени не привезет! И телячьей печенки нет для фарша. Хотя…»

Он позвонил дежурному по базе Андрею Лукичу, знакомому старичку, и сладким до противности голосом повел беседу о погоде, о здоровье, о салицилке против ревматизма.

— Да ты, Николай Терентьевич, мне голову не крути, — сказал Лукич. — Для чего звонишь?

— Печенки телячьей нужно! — заявил Вишняков. — Сделай, друг! Гусями нас начальство задавило, а гусь идет плохо, в него у трудящихся неверие наблюдается. Кому грудка, а кому гузка. Фаршированный же проходит побыстрее. Там всегда припухлость можно создать, мясистость за счет фарша.

Лукич обещал посодействовать, Вишняков сахаринным голосом заключил:

— Ну, дай тебе господь, вызволил, век буду помнить…

— А и хитер ты, старый бес! — хихикнул Лукич. — Даже господа всуе поминаешь.

— Ты бы, Лукич, покрутился, как я с моими объектами, тогда узнал бы…

— Ежели тяжело — иди к нам в инструкторскую группу, давно приглашали…

— Ну, какой из меня инструктор…

А Пал Палыч в это самое время, постукивая тростью, входил в шумный вестибюль своего вокзального ресторана. Девушка в беретике надрывалась у телефона-автомата, какие-то молодые военные спорили — заходить или нет, гардеробщики ловко «в обязательном порядке» раздевали пассажиров.

— Позвольте пройти! — сурово и жестко говорил Пал Палыч, проталкиваясь в дверь. — Позвольте же!

Он был еще бледнее обычного, его подзнабливало, хотелось выпить водки и поговорить с каким-либо своим человеком. Но где отыщешь этого «своего»? Откуда его взять? Как с ним увидеться — с этим все понимающим, мудрым, сочувствующим «своим»?

Последнее время Пал Палыч стал методически и изрядно попивать, пил маленькими рюмками, не закусывая, сидя в своем служебном кабинете, бледнея все больше и больше. Сейчас старый дока официант, подхалим, выжига и хам, повиливая задом, принес Пал Палычу на подносе графинчик под салфеткой, солонку, тонко нарезанную луковицу и ломоть черного хлеба.

— С наступившей осенью вас! — сказал он, смахивая со стола.

— Как в зале?

— Курьерскому через двадцать минут отправление, — кривя по привычке рот, ответил Айбулатов. — Торопятся.

— Да, торопятся! — не слушая официанта, машинально повторил Пал Палыч. — Все торопимся.

Он выпил одну за другой четыре рюмки, пожевал ломтик лука и посоветовал:

— Ты бы, между прочим, поаккуратнее, Айбулатов! Воруй, да не заворовывайся. Давеча скорый уходит, а тебя со сдачей нету и нету. Добро бы с тридцатки, а то полную сотню унес за стакан чаю с пирожком…

— У него деньги несчитанные, у комиссара-то! — маслено улыбаясь, ответил Айбулатов. — Бумажник раскрыл — вот денег, ворох!

— А ты — бедный?

— Какой бы я ни был, Пал Палыч, но только человек человеку волк. С малолетства учен — бери, что плохо лежит. Сами знаете, наши автобиографии какие!

Пал Палыч выпил еще рюмку и спросил:

— Зось здесь?

— Кассу сдает.

— Вели ко мне зайти!

— Слушаюсь.

— И запеканки подай…

Чуть дрогнул пол — это тронулся курьерский. Пал Палыч приподнял тяжелую малиновую штору своего кабинетика — поглядел, как возвращаются провожающие. Налил еще рюмку и шепотом, сам себе, сказал:

— Да, так! Человек человеку волк! Так!

Зоя, пышногрудая, голосистая ругательница, вдова бывшего директора ресторана «Ша нуар», имевшая виды на Пал Палыча, тяжело села в кресло, заложила ногу за ногу и пожаловалась:

— Моченьки нету, Пал Палыч. Взял бы меня кто-нибудь замуж, я бы такой уют создала. Устаю ужасно.

Она налила запеканки, закусила балыком, дотронулась белой полной рукой до рукава Пал Палыча:

— И вы переутомлены.

— Давеча ворюга Айбулатов заявил, что человек человеку волк, — прохаживаясь по кабинету, говорил Пал Палыч. — Это он-то, сам первый волк! Но должен сознаться, и сам я стою на такой же точке зрения…

— Любопытно! — сказала Зоя.

— Да, на такой же. И вспоминаю. Году что-либо в двенадцатом объявился некто господин Сычев, или Сычугин, не имеет значения. Обещал неимущим огромные дивиденды и под эти дивиденды ужасно сироток всяких обокрал. Идея у него была такая: покупает он участок земли и штук дюжину черно-бурых лисиц…

— Шкурки?

— Зачем же шкурки? Живых — самцов и самок. К ним на огороженный участок выпускает две-три сотни мышей. Лисицы размножаются, поедая мышей. А мышей кормят мясом убитых лисиц, ибо впрок от лисицы идет лишь ее шкура. Было даже подсчитано, и цифры были оглушительные — через десять лет на рубль что-то около трех тысяч чистой прибыли…

— Удивительно! — сказала Зоя.

— Оказалось — авантюрист. Был еще офицер-сапер, хорошего рода, в бархатной книге записан. Изящный молодой человек с усиками, взор этакий… туманный. Посещал «Виллу Роде», «Донона» также. Изобрел панцирь, не пробиваемый пулей. Военное министерство панцирь купило, — вернее, патент. Тогда молодой господин офицер предложил министерству пулю для пробивания этого панциря. Министерство и пулю купило. Тогда он новый панцирь предложил, для своей же пули непробиваемый. Купили опять панцирь. И так длилось до самого семнадцатого года…