Отряды же и группы, тоже «блуждающие», должны размещаться друг от друга на расстоянии от восьмидесяти до ста километров. Это необходимо по нескольким причинам. Первая: ввести врага в заблуждение относительно подлинной численности соединения. Вторая: дать каждому отряду возможность свободного маневра в случае опасности. Третья: иметь возможность постоянно поддерживать контакт не только по радио, но и через связных. Четвертая: иметь возможность в случае необходимости в короткий срок стягивать отряды и группы в одно место для нанесения мощного удара врагу или для отражения его нападений.

Мы тут же решили, что отряды должны состоять из шестидесяти — восьмидесяти человек, а группы — из пятнадцати — двадцати.

Наметили и районы действий для этих отрядов и групп.

Под Луков направлялся отряд Федора Степи, под Люблин и Парчев — отряд Анатолия Седельникова, под Хелм — группы Володи Моисеенко и Косенко, а под Демблином мы наметили усилить местный советский партизанский отряд Серафима Алексеева своими разведчиками Широковым и Басарановичем и опытными бойцами.

Отряды Парахина, Христофорова и Филатова должны были курсировать по всему району, проводя диверсии, устраивая засады, держа в постоянном напряжении гарнизоны врага.

Постановили: штабу и отрядам передвигаться на бричках, а группы разведчиков посадить на коней.

Был четвертый час утра, когда закончилось наше первое совещание. Вошел хозяин хаты Николай, тот самый коммунист, о котором говорил Михаил Гора. Сказал, что может постелить в доме. Я попросил, чтобы мне постелили в стодоле.

Николай вышел.

— Хороший мужик, значит? — спросил я Гору.

— Золотой!

— А оружие у него есть?

— Да нет вроде...

[267]

— Что же так? Ты бы, Миша, подарил ему свой кольт. Я вижу, что Николай так и глядит на эту игрушку.

— И то верно, — сказал Михаил.

— Вообще, надо вооружать местных жителей, идущих с нами, а здешних партизан — тем более.

— Сделаем, — сказал Гора.

Память о тех днях — это память о подсохших дорогах, об ослепительном солнце апреля, о первых ростках ржи и пшеницы на клочковатых полях крестьян, о раскрашенных личиках мадонн и бесчисленных распятиях на перекрестках, мимо которых мчатся наши партизанские брички с пулеметами...

Это память о тоненькой, сухонькой женщине лет пятидесяти из деревни Землинец, которую все зовут просто Марией. Мария — старая коммунистка, она самый верный и надежный помощник Михаила Горы. Это от нее повели ниточки в Люблин. По первому зову — днем ли, ночью ли — Мария готова идти на связь с разведчиками в городах...

Это память о старом крестьянине Франтишке Капитане, чернобородом и крепком, жившем большой семьей в Дроздувке. У Капитана для нас всегда распахнуты ворота. Он хорошо знает округу и людей. Про каждого может рассказать всю подноготную...

Это память о Романе Гоноре, обитавшем со старушкой женой на хуторе Бартошиха вблизи Уршулина. В прошлом Роман Гонора — солдат русской армии. В нем еще сохранилась былая выправка.

— Русские и поляки должны быть вместе, — говорит Гонора. — Если будем вместе — немец не страшен...

На хуторе Гоноры я получаю разъяснение по некоторым деликатным вопросам.

— Пан командир удивляется, откуда во дворах крестьян столько живности? — спрашивает Гонора. — Откуда куры и поросята?.. Прошу пана командира во двор.

Мы выходим во двор.

— Видите кабанчика? — усмехается Гонора. — А что у него в ухе, видите?

— В ухе у кабанчика металлическая бирка.

— Пан имеет точный глаз! Эта бирка означает, что кабанчик принадлежит германской армии, чтоб ей сдохнуть! Кормлю кабанчика я, а сожрут его фрицы... Пан видит кур?

— На куриных лапках тоже висят бирочки!

[268]

— Верно, куры тоже принадлежат германской армии, чтоб ей... На все повешены немецкие бирки, пан командир! Нам оставляют только-только, чтоб не умерли с голоду... Э! Лишь в помещичьих имениях скотина без бирочек ходит...

Память о тех днях...

Я вновь вижу высокого, могучего, чуть сутулого Серафима Алексеева, командира местного партизанского отряда, в прошлом — сержанта Красной Армии. Три года воюет здесь Серафим, попавший в окружение еще летом сорок первого года. Возле него собралось около сотни бойцов.

— Дисциплину мы держали, — глуховато говорит Алексеев. — Не хотели срамиться перед поляками...

Отряд Серафима крепок и боеспособен, мы не собираемся переформировывать его. Просто даем Алексееву радиста Николая Аванесяна и кое-что из оружия.

— Прилетят самолеты — получите взрывчатку и мины, — говорю я.

Алексеев долго молчит, тяжело дышит, в горле его ходит тяжелый ком. Потом встает, вытягивается и подносит руку к старой фуражке.

— Служу... Советскому... Союзу...

Глаза его влажно блестят от невыплаканных мужских слез.

— Спасибо... — добавляет он тише.

Ах, Серафим, Серафим! Это тебе и твоим людям спасибо за вашу советскую гордость и советскую солдатскую честь! Тебе и твоим людям!

Память о тех днях...

В ночь на двадцать шестое апреля мы проводим операцию по уничтожению немецких постарунков. Двенадцать постарунков перестают существовать вместе с полицейскими. Из остальных постарунков полицейские бегут в города. Теперь солтысам некуда ходить с докладами о партизанах.

Следующее мероприятие — разгром гитлеровских складов, куда свозят отобранные у польских крестьян продукты.

Отряд не может существовать святым духом. Нам нужны хлеб, мясо, молоко. Перебиваться доброхотными подношениями народа, быть обузой для крестьян мы не хотим.

В немецких же складах есть и мука, и яйца, и молоко, и мясо, реквизированные у населения. Склады мы захватываем, продукты распределяем между отрядами.

[269]

Как-то целую неделю завтракали исключительно сырыми яйцами из складов: Лекомцев заявил, что они быстро восстанавливают силы.

Утром, после умывания, всюду одна и та же картина: бойцы сидят возле ведер, наполненных белыми отборными яйцами. Люди кокают их о края ведер, запрокидывают головы, пьют...

— После войны соединение не распустим, — глубокомысленно замечает Хаджи. — Будет у нас дело, командир.

Жду подвоха, но попадаюсь на удочку:

— Какое же?

— Организуем хор под управлением Черного! Столько яиц слопали — каждый Шаляпиным петь должен!

Шаляпиных у нас не появилось, но силы у людей восстанавливаются очень быстро. Я сам чувствую: воротник гимнастерки, ставший свободным после перехода Буга, снова тесен...

А партизанские брички с пулеметами летят и летят!

Они залетают во дворы помещичьих усадеб. Иные помещики, предававшие партизан, давно сбежали под крылышко немецких гарнизонов, в города. Другие быстро соглашаются, что кормить армию необходимо. Сами указывают, какого бычка лучше взять.

Берем мы живность и у крестьян. Все равно эта живность меченая, ее крестьяне должны сдавать бесплатно немецким властям. А мы берем не бесплатно. Мы платим по ценам гораздо выше рыночных. Деньги же для расплаты достаем в Люблине, в Парчеве, в самой Варшаве...

Бывший узник Освенцима Иван Павлович — тот, про которого поминал Михаил Гора, — человек, прошедший огонь, воду и медные трубы, взял на себя все коммерческие, как сам выражается, дела.

Одеваясь в крестьянское рядно, он запрягает бричку, едет в город на базар. На бричке какая-нибудь ерунда для отвода глаз полицейским, а у возницы под рубахой, за поясом брюк, кольт.

Оставив бричку на базаре, задав коням овса, Иван Павлович начинает обход лавок.

Следует строгой системе, соблюдает очередность.

Лавка колбасника.

— Дзень добры, пане!

— Дзень добры! Что прикажете? Колбасы, мяса?

— Я от советских партизан, — сообщает покупатель. —

[270]

Мне просто нужны деньги. Пан сотрудничает с гитлеровцами или пан честный поляк?