Мы уже имели горькие потери при организации личных встреч. Под Ганцевичами погибли замечательные товарищи Семенюков и Белобородько, пробиравшиеся на условленное свидание с одним из разведчиков и выданные предателем. Окруженные фашистами, Семенюков и Белобородько дрались до последнего патрона и в плен не сдались.

Мы не хотели терять людей, но нам необходим был постоянный контакт с разведчиками в городах. Поэтому наличие конспиративных квартир, где «жили» бы руководители, становилось просто необходимым.

И к осени сорок третьего года конспиративные квартиры были подготовлены. Только новый поворот событий не позволил нам использовать их...

* * *

Примерно в начале августа к нам на центральную базу прибыл представитель Центра Марк (Афанасий Мегера).

Накануне его вылета из Москвы нам радировали, что соединению присвоено наименование Оперативный центр и что нам предстоит организационная перестройка.

По мнению Москвы Оперативный центр должен был состоять из десяти групп разведчиков по двенадцать — пятнадцать человек каждая, из командира со штабом и оперативной группы из трех офицеров во главе с Михаилом Горой.

[205]

Меня озадачило и огорчило это сообщение.

«Ну хорошо, — рассуждал я. — Создадим группы разведчиков, оставим минимальное число людей в штабе... Но ведь тут не Москва! А кто будет нести охрану штаба? Кто будет выполнять хозяйственные работы? На чьи плечи переложим охрану населения? Есть-то что будем, в конце концов?!»

Сеня Скрипник и Михаил Гора разделяли мое недоумение.

Представитель Центра не стал тешить нас иллюзиями. Он прямо заявил, что прислан не только для оказания помощи, советов и консультации, но также и за тем, чтобы проследить за выполнением директивы об организационной перестройке.

— У нас в бригадах и отрядах несколько тысяч человек, — сказал я. — Из директивы следует, стало быть, что эти бригады и отряды отберут у Оперативного центра?

— Весьма вероятно, — ответил Марк. — Вопрос окончательно не решен, но ваша догадка близка к истине.

— Значит, перестраиваться?

— Да, перестраиваться.

— Хорошо. Поживите у нас, приглядитесь к нашей жизни.

Марк провел у нас три месяца. За это время он многое увидел, многое оценил по-новому.

Я не упускал случая взять Марка с собой в очередную поездку по отрядам или по ближайшим деревням, если же не мог выехать сам — отправлял Марка в отряды с Горой или Хаджи Бритаевым.

Помню два забавных эпизода из наших совместных поездок.

Август. Утро. Кони неторопливо ступают по мягкой лесной дороге, взмахивают гривами, отфыркиваются, отгоняя мошку. Едем с Марком рядом, чуть впереди, а за нами — ординарец и Петя Истратов.

По просветам между стволами деревьев чувствуется близость опушки. Дорога поворачивает, деревья стремительно расступаются, в лицо дует ветер. Впереди поле. По этому полю навстречу нам идут человек двадцать косарей. Лезвия литовок так и сияют.

— Это кто? — интересуется Марк.

— Кто их знает, — лукавлю я. — Спросим...

Подъезжаем. Крестьяне улыбаются, останавливаются, снимают шапки, здороваются.

[206]

— Куда собрались, граждане? — обращается к ним Марк.

Крестьяне поглядывают на меня и на ординарца. Все они из Милевичей, нас хорошо знают, а Марка видят впервые.

Я сижу в седле с равнодушным лицом.

— Да вот, косить... — говорит один из косарей. — Время-то не ждет.

— На кого же косите? На себя, что ли? — спрашивает Марк.

— Зачем на себя? — удивляется косарь. — На государство.

— На государство? На какое же это государство?

— Как на какое, милый человек? На свое, стало быть. На Советскую власть.

— Вот оно что! А где у вас Советская власть?

Косарь щурит глаз, голос его полон тихого ехидства:

— Как же ты не знаешь, милый человек? Да ведь наша Советская власть рядом с тобой на коне сидит!

Все хохочут. Ординарец отворачивается и пригибается к луке седла.

Теперь настает и моя очередь.

— Видишь ли, чтоб коней кормить — сено нужно, — доверительно, как большую новость, сообщаю Марку. — А коней у нас только на центральной базе около пятидесяти. Вот народ и косит. Штабу, понимаешь, самому некогда...

Прощаемся с крестьянами, едем дальше.

— Купил? — полусердито спрашивает Марк. — Доволен?

— Ты это о чем? О сене? Так ведь коней действительно надо кормить...

— Ну ладно, ладно! — хохочет Марк. — Будет!

Или такая сцена.

Встречаются нам с Марком плачущая женщина и насупленный дядька.

Женщина, завидев меня, всхлипывает, бросается чуть ли не под копыта коня, цепляется за узду:

— Товарищ командир! До вас я! До вас! Рассудите!

— Что случилось? Успокойтесь, пожалуйста.

— Как же мне, с двумя малыми, успокоиться?! О, господи боже ж мой! Товарищ командир! Срам-то! Срам-то!

[207]

Насупленный дядька стоит в сторонке, помалкивает.

Надо спешиться.

Ординарец уводит коней.

Присаживаемся на кочки.

— В чем дело? Рассказывай.

Женщина, не глядя на дядьку, утирает слезы с измученного, когда-то миловидного лица, с надрывом говорит:

— Разводиться он со мной надумал, товарищ командир!.. Молодую нашел!.. А двоих детей куда?

— Развод Советской властью не запрещен, — угрюмо гудит дядька. — Молодую!.. Не в том дело. И детей не брошу... Бери алименты. А жить с тобой не хочу. Собака и есть собака! Только лает...

— Не пил бы — не лаялась! Люди в дом, а он из дому!..

— Но-но! — пытается пригрозить дядька.

— Помолчите, гражданин, — осаживаю я неверного мужа.

Он осекается, а ободренная женщина начинает выкладывать подноготную.

Ох, эти семейные дела! Кто из супругов прав, кто виноват — черт не разберет. Одно ясно — как бы ни поступали родители, дети страдать не должны.

— Ладно, ясно, — прерываю женщину. — Сколько годков ребятишкам?

— Старшему шестой, а младшенькой четыре...

Сижу, думаю. Марк глядит растерянно. Наверное, не предполагал, садясь в самолет, что в глубоком тылу врага ему придется разбирать семейные неурядицы.

— Ну вот что, — говорю я, обращаясь к супругам. — Дело тут такое... Деликатное...

Дядька заметно веселеет.

— Силой мы не можем мужа заставить жить в семье, — объясняю женщине. — Не охрану же к нему приставлять?

Дядька расплывается в улыбке: мол, мужик мужика не выдаст. А женщина совсем оторопела, и выцветшие глаза ее наливаются ужасом.

— Значит, так, — подвожу итог. — Поскольку дети страдать не должны, он может от тебя уходить, а имущества брать не смеет. Все останется детям.

Молчание.

[208]

— Это... как же? — неуверенно кашлянув, осведомляется дядька. — К примеру, нельзя взять и порток?

— В каких на свидание бегал, в тех будешь и хорош. Ничего нельзя.

— Граждане командиры... — набычившись, говорит неверный супруг. — Тут не о портках, значит, речь. Ну, хату — ладно... А лошадь, значит? И опять же — хряка кормил... Это как?

— О лошади и хряке забудь, — говорю я. — Все — детям.

— Беги к своей Марыське голый! — советует женщина. — Больно ты ей, дурной, нужен без худобы!

— Так нельзя... — начинает было дядька, но я поднимаюсь, показывая, что беседа окончена.

— Ты, дорогая, сообщи нам, если что... — говорю я на прощание женщине.

А дядьке напоминаю:

— Если уйдешь, из дому ничего не брать. Возьмешь — пеняй на себя...

Отъехав, оборачиваемся.

Муж и жена стоят на том же месте, где встретили нас. Дядька, потупившись, скребет в затылке, а женщина что-то говорит ему.

— Вернется или уйдет? — вслух думает Марк.

— Вернется... Не расстанется со своей худобой. Детишек, подлец, еще бросил бы, но лошадь и хряка...

— Да, не простая у тебя работенка, как я погляжу, — качает головой Марк.

В сентябре он докладывает Центру, что план реорганизации соединения надуман, не отвечает требованиям обстановки. Реорганизованный Оперативный центр не сможет существовать в тылу врага. Не сможет обеспечивать своих людей, потеряет контроль над районом, перестанет представлять Советскую власть.