— Вы, Олег Леонтьевич, покурите, я кое-что запишу, чтобы не забыть, — сказала она, достав из сумочки блокнот.

— Пожалуйста, пожалуйста, — учтиво согласился он и тоже присел рядом.

Он мог ждать сколько угодно, лишь бы она подольше не уходила со стройки.

Павла Прокофьевна была одета очень просто: темно-синяя юбка-миди (дань возрасту!) и такого же цвета короткий приталенный жакет. Положив ногу на ногу, — так удобнее писать — она склонилась над своим блокнотом и не обращала на него ни малейшего внимания. Прядка темных волос упала на висок, оттенив ее строгий профиль: высокий белый лоб, прямой нос, чуть вздернутая губка. Под глазами у нее проступали те первые, слабые морщинки, которые не только не портят женщину, но придают ей особенную прелесть. И вообще она принадлежала к довольно редкому типу женщин, что со школьных лет нравился ему, Олегу.

Он посматривал и на ее в меру полные ноги, туго обтянутые ажурными чулками. Однако тут же подумал, что она может перехватить его взгляд и застичь, что называется, на месте преступления. И действительно, Павла вдруг живо повернулась к нему лицом, застав его врасплох. Они встретились глазами, и Павла Прокофьевна улыбнулась, поняв, что он все время наблюдал за ней. То было невинное мимолетное кокетство, а он уже был на седьмом небе.

— Теперь пойдем смотреть ваш дом, Олег Леонтьевич.

Ему хотелось побыть еще немного с ней, да ничего не поделаешь, придется вести Павлу Прокофьевну в «женский монастырь». По пути на западную окраину города, где возводился целый микрорайон, он уже охотно рассказывал о своих делах, невольно смягчая строительную прозу.

Перед самой площадкой жилстроя была вырыта длинная траншея. Олег в нерешительности остановился.

— Давайте лучше обойдем, тут всего полкилометра, не больше.

Павла оглядела неожиданное препятствие, задорно качнула головой, отчего прядка волос опять косо перечеркнула ее высокий лоб.

— Нуте-ка, держите мою сумку, Олег Леонтьевич.

— Нет-нет, вы и не пытайтесь прыгать!

— А как же, бывало, в молодости?

Он не нашелся, что сказать: напоминание о ее прошедшей молодости резануло слух, — будто уж, в самом деле, была, серьезная разница между ними.

— Да возьмите же сумку, наконец.

— Тогда я буду страховать вас. — Он пружинисто перепрыгнул через траншею и приготовился помочь.

Павла выбрала местечко поудобнее, где меньше глины, отступила назад, оценивающе глянула на расстояние до рва, помедлила несколько секунд и озорно кинулась вперёд. Уже перепрыгнув, она все-таки увязла в рыхлой глине, потеряла равновесие и по инерции упала на колени, — так, что юбка-вздернулась до потайных замочков на чулках. Олег немедленно помог ей встать, но отпустил не сразу. Он даже придумал для себя, что это она сама припала к нему на какой-то миг.

Павла отряхнулась и сказала, будто ничего и не случилось:

— Идемте, Олег Леонтьевич, что же вы?

Теперь он объяснял ей, что к чему, уже рассеянно, невпопад, хотя Павла забросала его вопросами, как только они вошли в недостроенный большой дом.

— Утомила я вас, Олег Леонтьевич? — спросила она.

Тогда Олег взял себя в руки, оживился, заговорил по-прежнему без умолку, тем более, что Павлу интересовала чуть ли не каждая из работниц, а ему надо было казаться при Метелевой солидным наставником зеленой молодежи.

На прощание он осторожно попросил ее, чтобы она не очень-то расписывала его участок. Павла Прокофьевна обещала. И все-таки теперь он с тревогой ожидал появления ее статьи. Хуже нет, когда тебя расхвалят с твоих же слов. Корреспонденты женского пола умеют это делать. Недаром среди них редко встречаются фельетонисты. Злые фельетоны чаще всего пишут мужики, а женщины любят пофилософствовать в газете, умиляясь тем, что они увидели и услышали. Только бы Павла Прокофьевна не поставила его в неудобное положение перед девчатами, перед той же Кузнецовой. Кто-кто, а уж девчата поиздеваются над ним, — в жизни-то они лучшие из всех фельетонистов: «Мы — не рабы прораба».

Так неужели и Метелева посмеивается над ним, неуклюжим кавалером, поняв, что он неравнодушен к ней? Быть этого не может! Она, конечно, не из тех, кто забавляется на этот счет.

4

Профессор Голосов обычно приезжал в Молодогорск на правах вольного пассажира: чтобы никаких встреч на вокзале, никакого переполоха на комбинате. Тем более, что он ездил в командировки налегке, с одним «студенческим» портфелем, и мог свободно обойтись без машины.

Но сегодня на привокзальной площади его будто специально ждало такси. Разбитной паренек-водитель любезно предложил свои услуги.

— Что ж, поедем, дорогой, — сказал Голосов, польщенный истинно провинциальным гостеприимством, которого так не хватает в столичных городах.

— Вас в гостиницу? — учтиво спросил шофер.

— Вообще-то туда, но мы с вами, дружок, немного прокатимся. Давайте на Ковыльный увал.

— Да вы знаете наши места?

— Еще бы!

До Ковыльного увала рукой подать, каких-нибудь шесть-семь километров. Когда «Волга» с разгона вымахнула на высоту и, прижимаясь к зеленой кайме дороги, мягко затормозила, Голосов вышел из автомобиля. Он молодцевато перепрыгнул через кювет и остановился у холмика сурчины, давно покинутой ее обитателями.

Город лежал на пологом косогоре, между голыми, каменистыми увалами, которые на юге отвесно обрывались, — там тек Урал в диабазовых ущельях. Но против самого города речной берег был низким, и к нему почти вплотную примыкали сады-огороды, густо усеянные игрушечными домиками, похожими на ульи. Город строили по всем правилам, с учетом юго-западных, господствующих ветров, и тяжелые дымы комбината, расположенного поодаль, на отшибе, редко застаивались над высоким частоколом труб.

По другую сторону Ковыльного увала, на востоке, находился бывший уездный городок Ярск. Он так разросся, что был равен, пожалуй, трем Молодогорскам. Но в этот ранний час его не разглядеть как следует. Дымы, дымы, одни сплошные дымы, которые выбивались, точно из подземелья, и до краев наполняли всю речную впадину. Лишь в узких просветах возникали на минуту отдельные кварталы и снова исчезали за утренней дымовой завесой. Ярск поднялся в годы войны, когда было не до инженерной планировки, только бы побольше выдавать металла орудийным и танковым заводам.

В Москве Голосов называл эти города своими крестниками: с одним у него была связана кандидатская диссертация, с другим — уже докторская. Его ставили в пример, хвалили, что он умеет крепить связь науки с производством. Но, приезжая в Молодогорск и встречаясь с Леонтием Ивановичем Каменицким, Голосов всякий раз старался публично заявить, что он ученик известного геолога. Правда, серьезный ученик должен идти дальше своего учителя, а это, кажется, не всегда нравилось старику Каменицкому. Вот и опять предстоял сложный разговор. Ничего не поделаешь, надо объясниться еще разок с первооткрывателем здешних руд.

Голосов постоял на каменистом гребне, посмотрел на города-соседи, подумал и, бросив окурок в сурочью нору, медленно пошел к автомобилю. У него сильно закружилась голова. Конечно, оттого, что выкурил сигарету натощак, чего в Москве никогда не делал. Он сел позади шофера, у открытого окна.

— А теперь, дружок, давай в гостиницу.

— Насмотрелись?

— Вдоволь.

— Сейчас рай в степи, не то что летом. Полюбуйтесь! — И водитель протянул ему несколько розовых тюльпанов.

— Когда это вы успели? Я и не заметил, что кругом цветы.

— Кто смотрит под ноги, а кто — вдаль.

— Верно, дружок, верно. Так всю жизнь и отшагаешь по тюльпанам, не замечая их.

— Время такое, — сказал шофер и погнал машину в город.

Да, сегодня Голосову везло на редкость: в гостинице ему сразу предложили «люкс» — безо всякой брони. Он тщательно побрился отличной безопаской, — модных электроштучек терпеть не мог; потом принял душ, надел свежую рубашку. В буфет спускаться не хотелось. Достал из объемистого портфеля сверточек в пергаментной бумаге, позавтракал чем бог послал — московскими бутербродами с икрой и маслом.