— Допустим. И что же дальше?

— Значит, так… Он совсем уже собрался спуститься, прийти на помощь той бедняжке… И вдруг что-то в нем перевернулось… ну да, он оробел.

Филипп снова деланно рассмеялся, не повернув головы в сторону Элианы.

— Ну да, оробел, испугался того рабочего, словом, мужа…

— Но, Филипп, это же немыслимо, чтобы тот человек… это было бы слишком… слишком…

Она запнулась. В мгновенном озарении, глядя на это повернутое к ней в профиль, побагровевшее от стыда лицо, она поняла все. Ее словно пришибло, она не смогла вымолвить ни слова; каким бы слабым человеком ни считала она Филиппа, она, даже вопреки очевидности, приписывала ему хотя бы долю той физической отваги, которая дается всем людям, и сейчас чувствовала себя униженной, — как могла она так долго трепетать перед ним. На нее налетел внезапный порыв гнева.

— О чем ты думаешь? — ласково спросил Филипп, обеспокоенный затянувшимся молчанием.

— О твоей истории. А какой из себя был тот человек, ну рабочий? Ты ничего про него не сказал.

— Невысокий, плохо одетый.

Сейчас дошла очередь то того «господина»; Филипп подробно описывал его, но Элиана уже не слушала. Перед глазами проходили все те пустые годы, когда она влеклась по следу этого человека, так и не догнав его, и сердце ее сжала бешеная злоба. С вечера до утра, все ночи напролет по щекам ее катились слезы, но теперь источник их иссяк и нынче ночью она уже не заплачет. Она схватила металлический разрезательный нож, лежавший рядом на низеньком столике, судорожно сжала его рукоятку в пальцах; казалось, будто не только ладонь, но и все тело освежило это прикосновение. Кровь жужжала в ушах, и порой какая-то дымка заслоняла от нее Филиппа. Однако, как ни велика была ее ярость, даже в этой ярости был, так сказать, свой оазис спокойствия, куда она и постаралась укрыться. Она видела себя; вот она сидит на диване рядом с этим человеком, совсем рядом сидит, так что до нее доходит, ее касается его тепло, его запах. Он бренчит в кармане связкой ключей, вытянул скрещенные ноги, она ничего не упускает, все видит, даже складку на брюках и зубчатую тень на лбу от абажура; в то же время ее неудержимо толкает к нему, а пальцы вертят и вертят разрезательный нож.

Словно затем, чтобы позвать Филиппа, она властным и громким голосом произнесла его имя, хотя он сидел совсем рядом. Он даже не успел докончить фразы:

— Чего тебе?

Не спеша он поднял глаза на Элиану и застыл, на этот раз сам не в силах отвести взгляд; страх нарастал в глубине зрачков, затопил все лицо, так грозовая туча заполняет все небо. Он хотел было вытащить из карманов руки, но Элиана движением свободной руки пригвоздила его к месту, и он забился в угол дивана, сидел не двигаясь, опираясь затылком о спинку. Губы шевелились, он пытался повторить свой вопрос, но не мог. Элиана нагнулась над ним.

— Это ты, тот человек?

Филипп не ответил.

— Отвечай! — крикнула она. — Это ты, ты, я знаю.

Это прекрасное лицо, все в каплях пота, завораживало ее — теперь она могла бы утолить свой голод, но ей хотелось продлить победу.

— Ты струсил, Филипп.

Она подняла руку, показала нож, отбросила его в сторону и вдруг с алчностью хищника припала к этим губам, не обратив внимания, что на ее безжалостный укус побежденный ответил стоном боли.

***

Теперь она снова сидела у себя в спальне в ногах постели. Света она не зажгла, боясь встретить в зеркале собственное отражение, и все проводила ладонями в темноте по горящим щекам. Время от времени лучи электрической рекламы проникали в щелку между занавесками, рассекали желтой полосой мрак и пробегали по неподвижному телу женщины. Тогда Элиана невольно вздрагивала. Лицо ее, застывшее от усталости наслаждения, не выражало радости. Спутанные волосы падали на лоб. Так сидела она несколько минут бледная, словно прибитая, отупевшая, сидела, как преступница.

Потом вокруг нее сомкнулся мрак.

Глава шестая

Было это в последний день каникул.

Они шагали в молчании, не спуская глаз с неровного булыжника под ногами. Каждый булыжник был непохож на соседний. Были здесь зеленоватые, словно поднятые со дна Сены, были оранжевые от ржавчины, были белые, вроде бы совсем новенькие, даже розовые, а иногда попадались черные. Только эти булыжники и видели Робер с Филиппом.

С зарей туман сгустился и окутал поверхность реки, будто подымался с самого ее дна. Время от времени одышливый ветер гнал перед собой эту белесую дымку, и она, мягко сворачиваясь в трубки, распадалась под трепетным напором воздуха. Тогда сквозь длинные, тут же смыкающиеся прогалы была видна вода, черная, слюдянистая.

Оба они стояли неподвижно, неподалеку от берега, и в ладони мужчины совсем исчезла мальчишеская ручонка. Ни тот, ни другой не произносили ни слова. Просто ждали минуты, когда ветер снова раздерет завесу тумана и покажет им реку.

Последняя прогулка закончившихся каникул получилась печальной. Робер твердил про себя, что завтра в этот самый час он будет сидеть над тетрадью и, возможно, на странице останется грязный след его слез; а Филипп с тяжелой душой вспоминал все первые октября своего детства, запах нового пенала и люстринового передника, крики учеников, смех, новые дружбы, какую-то удивительную во всем свежесть, новый кусок жизни. Он поднял воротник пальто, пристукнул тростью о булыжник. Почему он обязан вспоминать все это? Неужели не существует двери, которая раз и навсегда закрыла бы прошлое, не давала оглянуться назад?

Протяжный гул города еле доходил сюда. Звуки терялись в этом молочно-белом сумраке, предметы расплывались. Разве что можно было разглядеть стволы платанов, чуть склоненных, будто в задумчивости. Филипп подождал еще, сжал руку Робера, и они двинулись вперед. В гуще тумана Филиппу мерещилось, будто все материальное исчезло куда-то, оставив после себя некую вселенную духа, где мечется одна-единственная тень: он сам. Чего он ищет? Ничего. А сюда, на берег реки, он забрел только потому, что здесь, а не на улицах столицы к нему толпой сбегаются воспоминания. Здесь память неустанно нашептывала о том, каким был он некогда, и, слушая ее голос, он умилялся душой. Было в его жизни время, когда человек, каким он мог бы стать, шествовал с ним бок о бок, день за днем. Тогда Филипп чуял его незримое чудесное присутствие, с пылом приноравливал свои мысли к мыслям того, другого, под конец начинал сам верить, что замена состоялась, и долгие годы ощущал глубокое внутреннее удовлетворение. А потом наступил такой час, когда он прозрел истину — первый и еще отдаленный зов смерти. Человек, каким он должен был стать, не существовал больше. Уже давно Филипп жил в тесной близости с неким призраком, с тем, о ком только одна его память могла поведать что-то, но кого никто никогда не видел. И он не мог сдержать смеха, когда в одиночестве вспоминал, что думал о самом себе, о своем будущем, о том завтра, чья заря уже занималась над мраком сегодняшнего дня, но ей так и не суждено было разгореться.

Они благоразумно шагали под деревьями, стоявшими вдоль стены, но иной раз куча камней преграждала им путь, прижимала к реке, и тогда они продвигались особенно осторожно. Они остановились под аркой моста Александра III послушать плеск воды, но ничего не услышали. Туман здесь был пореже, черный свод моста над их головами рвался ввысь, в эту молочную дымку, и вдруг пропадал там, перерезанный полосой тумана надвое.

— Постой здесь, — сказал Филипп.

Его неудержимо тянуло посмотреть на воду, он направился к берегу и чуть нагнулся. В лицо ему ударил острый мощный запах Сены, и он глубоко вздохнул, набрал полную грудь запахов, чтобы унести их с собой про запас. Он и сам не мог бы объяснить, почему река с детства влекла его к себе. Между ними обоими существовало некое таинственное родство. Когда Филипп прогуливался по берегу Сены, ему вдруг начинало казаться, будто река говорит с ним и, если приходить к ней почаще, она рано или поздно откроет ему свои тайны. Однако она нагоняла на него страх: стоило чуть нагнуться над водой, как сразу же сжималось сердце.